В тот год лето на Дону выдалось особенно жарким. Столбик термометра в тени днём редко опускался ниже 40, а ночью – 25 градусов. Жена с детьми, не выдержав дневной жары и ночной духоты, собрав в саду вишню, уехала с детьми в Москву. На руках у меня осталось небольшое хозяйство: три драчливых белых петуха, несколько прибившихся к ним соседских кур, собака, кошка и три улья пчёл. Своему одиночеству я даже был рад, так как наконец-то я мог закончить давно начатую книгу, на которую у меня все никак не хватало времени.

   Свою постель я устроил в дальнем конце вишнёвого сада, соорудив её из тулупа, стёганного ватного одеяла и старого казацкого седла, найденного мною на потолке. С этого места мне открывался изумительный вид на реку и уходившую на восток до самого горизонта степь.

   Оглушительный щебет птиц обычно будил меня по утру перед восходом солнца. Однако и я сам часто просыпался задолго перед рассветом. Чёрная мгла уже начинала сереть, а звёзды на небе, столь яркие ночью, уже потеряли свой блеск. Нет ни ветерка. Ни один лист не шелохнётся в саду, и только небо на востоке начинает голубеть, постепенно приобретая изумрудно-зелёный оттенок. Тихо. Лишь на соседском базу фыркнет конь, или чуть всхрапнёт свинья. От реки поднимается лёгкий пар. Он сгущается, покрывает луг и, превратившись в лёгкий туман, уходит в степь. В воздухе разливается прохлада, и на траву, крыши, листья деревьев падает роса. Вот на востоке, над самой землёй, возникает узкая тёмно-красная полоса света, которая постепенно светлеет и всё больше расширяется. Вот уже и зарозовело. Светает. По нежно голубому небу разливается розоватое свечение. Оно все больше и больше расширяется, и только в месте восхода солнца, оно приобретает лёгкий оттенок алого. Постепенно небо на востоке становится похожим на детский рисунок радуги, когда краски потекли, и все цвета смешались, однако розовый цвет всё же преобладает. Сгущаясь, розовый цвет постепенно переходит в ярко-красный. И вот уже появилась белая полоса света. С каждой секундой становится всё светлее и светлее. Свет над землёй разливается всё шире и шире. Ещё нет солнца, но птицы во всю начинают щебетать, встречая его своим гомоном. Вот уже солнце показало свою горбинку, светясь, словно докрасна раскалённая подкова, которую медленно и осторожно вытаскивают из кузнечного горна. Словно младенец, вышедший из чрева матери, но ещё соединённой с ней пуповиной оно огненным диском повисает над землёй. Повисев немного, солнце немного подпрыгивает и медленно и неохотно начинает подниматься ввысь. Жаркие и ослепительные лучи брызнули во все стороны. Слава Богу! День начался.

   Встав и прочитав молитву, я бежал на старинный родник обливаться, где к ряду выливал на себя двенадцать вёдер воды. Несмотря на ранее утро, холод совсем не чувствовался, а родниковая вода казалась мне даже тёплой. Покончив с обливанием, прочитав молитву и покрутив шашку, я бежал домой завтракать и кормить свою «живность». Обычно на завтрак у меня был ломоть душистого чёрного хлеба, испеченного соседкой в печи, который съедал с мёдом и запивал чаем. Позавтракав, я приступал к работе над книгой.

   К этому времени хутор уже просыпался. Слышны были голоса казачек, выгоняющих скотину, мычанье коров и блеянье овец. Потянуло дымком. Вот вдали раздался цокот копыт. Это младшая дочь моего соседа, шестнадцатилетняя Любаша, на вороном коне под седлом чёртом несётся по хутору. Она спешит успеть возвернуться домой, пока её не хватился батя, моложавый, но глуховатый казак, народивший шестерых детей.

   Часам к десяти жара становилась невыносимой. Я бросал работу и бежал на родник, вернувшись с которого, обедал. На обед у меня было холодное из погреба кислое молока с хлебом или окрошка с квасом. По такой жаре это самая лучшая еда. Затем брал одеяло и шёл в сад, полежать подле ульев, или шёл к своему знакомцу, казаку-пасечнику Ивану Васильевичу, с которым, несмотря на большую разность в возрасте, у меня сложились очень тёплые отношения. На хуторе все звали его Медовиком, так как во все времена года от него исходил тончайший запах вощины и мёда,

   Обычно я находил Медовика на пасеке, воздух которой был напоён запахом душистого мёда и каким-то особым ароматом, исходившим от самих ульев. Пчёл на пасеке было так много, что казалось, воздух был соткан из их маленьких тел. Они вываливались из раскалённого до белизны неба и ливнем падали на прилётные доски с тем, чтобы дать возможность другим пчёлам взлететь и исчезнуть в воздушном мареве. Пчелы сновали, толпились, лезли друг на друга, спеша проскочить в леток, а оттуда навстречу им уже спешили другие, стремясь улететь туда, где буйно цвёла степь.

   Мы садились на лавочку возле добротного омшаника, к которому примыкал старый тенистый сад, и, не спеша, гутарили. Прямо перед нами в тени деревьев стояли ряды ульев разной формы и высоты. Все они гудели низким приятным звуком, как закипающий десятивёдерный самовар. И этот гуд расслаблял меня и действовал успокаивающе. Я с удовольствием глядел на пчёл, на конец сада, за которым начинался луг, и блестела река.

-А река-то сильно обмелела? – обратился я казаку-пасечнику.

   Это был донской казак в летах. На его худощавом загорелом лице с длинным крючковатым носом и небольшими в стрелку усами, «как у бати», сияли молодые васильковые глаза. Казак сохранил военную выправку и одет был на старый лад, как до войны. На нём была чистая подпоясанная бледно-голубая косоворотка. Ладно сидели темно-синие шаровары с лампасами, заправленные в неновые, но ещё крепкие и начищенные сапоги. На голове - старенькая фуражка с красным околышем и выгоревшим синим верхом.

   Я, знал, что жена его умерла лет пятнадцать назад, и с тех пор пасечник жил одиноко. Правда, были у него сын, дочь, внуки и даже правнук. Но жили они не на хуторе, а не так уж и далеко - в большом городе, чем очень гордились. Дочь уехала с хутора сравнительно недавно, выйдя замуж за горожанина, и иногда наведывалась в родной курень с внуками. Медовик их любил. Сын же ещё в молодые годы уехал в город на заработки, жадный оказался до денег. Но Медовик сказывал, что сын в глубине души все же хранил тёплое воспоминание о хуторе, на котором вырос и помнил кое-какие старые донские обычаи. А вот внук от сына, статный и красивый малый, выросший в большом городе, уже не имел никакого представления ни о жизни на хуторе, ни об обычаях своих предков - донских казаков. Отслужив в армии и женившись, он во времена «гласности» и «расцвета горбачёвской кооперации» занялся рэкетом, и в одной из бандитских разборок был убит. От него остался Медовику нелюбимый правнук, из-за того, что породой пошел в свою шалавную мать.

   Не получив ответа, я ещё раз переспросил. Медовик взглянул на меня, помолчал и сказал:

-Раньше коней купали. А теперь, что? Заросла и высохла. А, знаешь, Алексеевич? - добавил он. - Когда я был ещё мàльцом, то чуть в ней не утонул, хотя и плавал славно. Тот день я запомнил на всю жизнь, тогда сгорела половина хутора.

-Спалил кто-то, али как? - спросил я наугад. – Наш курень тоже ведь сгорел.

-Спалил, - ответил Медовик и продолжил. - Казаков на хуторе в то время уже почти не осталось. Одни мужики-переселенцы, да и те одна пьянь. Время как раз было горячее. Сенокос. Поэтому на хуторе остались старые да хворые, да ещё мы - ребятня. Так вот, пошли мы – мал, мала, меньше на реку. А лето стояло сухое, да и день был таким же жарким, как сегодня.

   Медовик вдруг замолчал. Я глянул на него. Он отсутствующим взглядом смотрел куда-то вдаль, за реку, и как-то весь преобразился, словно помолодел. Его васильковые глаза широко раскрылись, сам он напрягся, и даже искалеченная правая рука словно выпрямилась. Вдруг он очнулся, сразу обмяк и продолжил:

-Солнце палило так не милосердно, что, не смотря на строгий наказ бати не уходить с база, я ушел на реку купаться вместе со всеми. Как только мы добежали до реки, то сразу кинулись в воду. Так вот, стали прыгать друг на друга, нырять. Я тоже прыгал, потом нырнул, а вынырнуть не могу: навалились мàльцы на меня и топят. Чувствую, что захлёбываюсь. Стал уже глотать воду. Ну, думаю, всё, конец. Как вынырнул - не помню. Только когда вынырнул, не могу никак понять, откуда дым. Тут ребятишки кинулись бежать, и я в след за ними. Бегу, а сам думаю, что же я бате-то скажу. Ведь запорет. Пока мы добежали, весь наш край уже пылал. Сушь, а ветер хоть и слабый, да тянул вдоль хутора. Так вот и погорели.

   Медовик вздохнул и помолчал. Я не решился задать какой-нибудь вопрос.

-А знаешь, кто нас попалил? - спросил он меня, неожиданно встав, и тихо засмеялся. - Федя-дурачок. Прижился после Гражданской на хуторе мужичек из иногородних. Работник был золотой, но умом Бог его обидел. Так вот, Алексеевич, тогда советска власть делала всё, чтоб казаков изничтожить, и заселяла Дон крестьянской голытьбой из разных мест, хулиганами, пропившими разум пьяницами, конокрадами и вообще подонками из иногородних. Были среди них и большевисткие активисты.Одним словом комбедовцы. А они известно, какие работники. Им бы только пограбить, украсть, пропить да поблудить.

-У казаков с блудом было строго, это точно, - подтвердил я.

-Так вот, слушай дальше. Приглянулась Феде-дурачку одна девка, дочь одного из этих комбедовцев. А она, сучка, давай над ним насмехаться, да мучить. Как завидит Федю, выбежит к плетню, задерёт юбку и смеётся. А он, бедный, кинется к плетню, прижмется и дрожит, как в лихорадке. А ей - только смех. То задом к Феде повернётся, то передом, то подойдёт к плетню, то отойдёт. А то прижмётся к плетню, сама эти прутья ласкает, целует. Федя от этих ласк сам не свой. Тыкается через этот плетень, кричит: «Сучка, сучка ты!». А девка ещё пуще хохочет. Так вот, в это утро она его так раздразнила, что несчастный едва плетень не сломал, а сама в хату убежала. Федя в сердцах кинулся за ней, а сам кричит: «Спалю тебя, сучка! Сил моих больше нету терпеть!». Бабы пытались его вразумить: «Не пара она тебе, Феденька. Руби дерево по собе!». А он, значит, возьми да и запали её хату. Так все мы и погорели. Хуторцы, значит, в горечах хотели бросить его в огонь, да бабы отстояли. Очень он уж был работящ, да и до баб сильно охоч. И они его жалели, особенно жалмерки.

   Медовик вздохнул и добавил:

-А ведь это он, Алексеевич, твою бабку Даниловну спалил. Но об этом другой разговор.

Мы помолчали. Вдруг он засмеялся и сказал:

-Дурак-то, дурак, а хитрый был, как бес. Однажды в соседнем хуторе приглянулась ему телега. Так он пять вёрст на себе её тащил. А чтобы не нашли, в реке её утопил. На хуторе видели, как Федя возле телеги крутился, и смекнули, что это его дело. Пришли хуторяне и требуют: «Давай, Федя, говори, где ты телегу схоронил». А он одно: «Не видал я никакой телеги». Обыскали весь баз. Нет телеги. И уговаривали его и стращали, а он всё своё твердит. Но была у него одна слабость - пить он особо не пил, а любил, когда его угощают. Вот и решили к нему с этого конца подъехать. Пришли в его дом, сели за стол и говорят: «Ловко, Федя, ты телегу схоронил. Мы тебя не тронем, если сам укажешь, куда её спрятал. А за это будет тебе от общества магарыч со всем уважением - четверть самогонки». «А не обманите?». «Да, нет!» - и показывают ему четверть. «Ладно, - соглашается. - Идёмте». Приводит к реке и говорит: «Здеся». «Где здесь?». «Да здеся, в реке». Полез в воду и сам, один из реки телегу вытащил. А он оказывается, на неё ещё и камней навалил, чтобы не всплыла. Ох, и силён был, что бугай, хоть и ростом не вышел.

   За моей спиной что-то звучно и сочно ударилось о землю. От неожиданности я вздрогнул и оглянулся. Недалеко от меня на траве лежало большое тёмно-красное яблоко. От удара оно треснуло, и была видна жёлто-медовая мякоть с капельками сока.

-Сыпятся, - сказал Медовик, вставая. - Надо подобрать.

   Я тоже встал и пошёл вслед за ним вдоль ряда ульев. Ливень пчёл обрушился на меня. Одни ловко и быстро облетали меня, другие же ударялись о лицо и тело, и с недовольным жужжанием улетали прочь. Вдруг от пчёл отделились несколько и с высоким жужжанием, стали летать вокруг меня. Одна из них села мне на левую руку.

-Не шевелись, - предупредил Медовик. - Никогда не укусит, если не обидишь.

Я стоял, затаив дыхание, и с интересом наблюдал, чем всё это кончится. Пчела сердито жужжала, вытягивала брюшко и была полна решимости постоять за себя. И вдруг неожиданно ужалила.

-Это ничего, это лечебное, - сказал Медовик, быстро выковырнув ногтем жало из моей руки. - Раз ты пострадавший на этомделе, я тебя полечу медком. Вчера качал.

   Он дал мне немного мёда, чтобы я мог помазать ужаленное пчелой место на руке.

-Мёд знатный, - добавил пасечник, что надо. В этом году второй раз качаю.

   Мы зашли в рубленый омшаник. В сумраке белела огромная липовая кадка, накрытая белым холстом. Медовик приподнял холст, и по омшанику поплыл запах свежекаченного мёда.

-Васильковый! – вдохновенно произнес Медовик, наливая в тарелку мед, и давая мне деревянную ложку.

- Если хочешь обрезочков, то они в тазу. Это я для казачат держу, на угощение.

-А что же ты не ешь? - спросил я его.

-Пасечник от пчёлки сыт - хитро улыбнувшись, ответил он. - Да ты не стесняйся, когда ещё придётся.

   Я не стал ждать ещё одного приглашения и с белым хлебом принялся, есть душистый мёд, в котором плавали кусочки вощины.