В 1978 году я с женой и с полуторагодовалой дочерью ехали на машине из Москвы под Астрахань. Выехали мы поздно и, несмотря на продолжительный летний день, с наступлением сумерек, мы были всего лишь недалеко от Михайловки, что стоит на трассе Москва – Волгоград. Дорога предстояла ещё длинная, и поэтому мы с женой решили переночевать в местной гостинице. И когда же в быстро наступавшей темноте фары высветили табличку с надписью «Михайловка», я повернул под указатель налево. Автомобиль, жалобно заскрипел и, подпрыгивая на многочисленные дорожных выбоинах, на которые так щедры наши дороги, подтвердил, что мы действительно въехали в Михайловку. От первых повстречавшихся нам жителей мы узнали, что гостиниц у них в городе две. Одна, новая в центре, а вторая, старая, совсем недалеко от того места, где мы находились. Подумав, я решил не блукать в темноте, по незнакомым улицам, а поехать туда, куда советовали все те, кто мне повстречался. Повернув направо, и проехав совсем немного, я довольно скоро оказался возле большого, но неосвещённого, рубленного одноэтажного деревянного дома, огороженного штакетником. Это и была « старая гостиница». Во дворе её горела одна единственная лампочка. Заехав за ограду на баз, мы с женой вылезли из машины. На ступенях крыльца нас встретила заспанная дежурная, которая отвела нас в большую комнату с двумя железными кроватями, большой скрипучей дверью и огромными окнами. Выдав пастельное бельё, она так же сообщила нам, что в гостинице есть газовая плита, на которой можно сварить кашу для ребёнка. Выполнив свои обязанности, она сладко зевнула и пошла к себе в конторку, на своё «рабочее место», заниматься прерванным нашим появлением занятием – сладко дремать. Сварив манную кашу и накормив дочь, жена стала укладывать её спать, а я, что бы ей ни мешать, вышёл на баз.

   Были первые дни августа. Погода стояла тихая, тёплая и безветренная. Подойдя к ограде, я попытался оглядеться. Было темно, и только на тёмном небе ярко блестели звёздочки. Огромная луна, показав свою горбинку, стала лениво выплывать из-за тучки, прогоняя темноту и освещая всё вокруг волшебным серебристым светом. Вот она повисла своим огромным сияющим круглым телом над станицей, и дорога, и куреня, стоящие вдоль неё, и тополя с замершими листочками и даже мелкие камешки лежащие на дороге засветились в лунном свете. Во всём этом было что-то волшебное, нереальное. Словно в одно мгновение я попал в неподвижное сказочное серебряное царство.

   И вдруг, в этом неподвижном, неживом, замершем воздухе откуда-то возникла казачья песня на два голоса. И хотя она звучала тихо, казалось, что это сам воздух напоён ею. С каждой минутой она всё крепчала, крепчала и вот она разлилась во всю ширь над замершей станицей. И казалось, что её поют и тополя, и курени и даже серебрящаяся дорога. Всё вокруг было напоено ею. Я стоял, замерев, и слушал, боясь пропустить хотя бы один звук столь родной и знакомой песни, которую я с малолетства много раз слышал от тётки Пелагеи, царство ей небесное. Вот вдали, где улица делает поворот, появились две фигуры. Постепенно они увеличивались. И вот, наконец, я их смог разглядеть. Это были казак с казачкой. Казак был в фуражке, гимнастёрке, сапогах и шароварах с лампасами. На казачке была длинная юбка с кофточкой, а на плечи была накинута расшитая красная шаль. Шли они обнявшись. Дойдя до красивого высокого белого куреня, они вошли в него. Дверь хлопнула, и всё стихло. А я все продолжал стоять, боясь шелохнуться. Мне казалось, что песня всё ещё продолжает звучать.

   Вдруг на противоположной стороне улицы что-то шевельнулось, и раздался лёгкий шорох. Вглядевшись в темноту, я увидел в тени высоких тополей, серебрившихся под лунным светом полуразвалившейся курень, на ступенях которого сидела, поджав ноги, небольшая сухонькая старушка, в длинной юбке и платке. Любопытство одолело меня. Я перешёл дорогу и подошёл к ней.

- Здорово вечеряли - поздоровался я.

Услыхав моё приветствие, они вся сжалась, словно от удара.

- Как красиво играли песню казак с казачкой – продолжал я. – Я уж и не мечтал увидеть казаков и казачек в своей традиционной одежде. Много ли их здесь? –

-А ты откудава? - спросила она меня.

- С Москвы - ответил я.

- Так ты, стало быть, не из них – обрадовалась она.

- И чего ж ты бабуля спужалась? – в свою очередь спросил я.

- Потому, что я хохлушка - ответила она.

- И что из этого?- удивился я.

- А то, что у нас в станице между хохлами и казаками извечная вражда. Я, милок, вышла замуж в эту станицу ещё при царе. Мой муж, брат, я, и все хохлы Михайловки, ненавидели донских казаков, и всегда враждовала с ними. Уж очень нам хотелось быть «сверху» и отомстить им за все нанесённые нам обиды. И поэтому при самом малейшем поводе между нами возникали драки. Однако, несмотря на все наши старания, казаки всегда нас одолевали. Вот мы, хохлы, и затаили на них сатанинскую злобу и всё ждали удобного момента, что бы им отомстить. А тут как раз удобный случай и подвернулся. Уехали казаки в майские лагеря, и осталось в станице совсем их мало. Тут - то мы, хохлы, всем скопом и напали на тех, кто в станице то и остался. Драка была жестокая и кровавая. И я, и мой муж, и брат, и вся наша родня бились с казаками. А так как нас, хохлов, было намного больше, то, в конце концов, стали мы их одолевать. А они, видя это, повскакали на коней, похватали нагайки, да как дружно вдарят на нас. Многих они тогда потоптали своими конями, многих покалечили и поубивали. Уж очень тогда казаки на нас ожесточились. В этой драке они и мужа моего убили, и брата покалечили. И стало нам, хохлам, после этой драки яснее ясного, что никогда мы казаков не одолеем. Вот с тех пор я и боюсь их до смерти.-

- Да то ж давно было – удивился я.- И советская власть ныне. Чего ныне делить, да старое вспоминать.-

- Ты, видать, казаков совсем не знаешь - возмутилась она. - Что из того, что советская власть. Вот она мне этот казачий курень дала. А тех, кто в нём жил, она кого в лагерь сослала, кого расстреляла как врага народа. И хоть я в нём и живу, но покою не имею. Рано али поздно всё равно эти выселенные казаки в своё родовое место вернуться. Ну, не сами, так их дети. А не дети, так их внуки. Они свою казачью землю больше жизни любят и поэтому обязательно в свой курень возвратятся. А за то, что я в их курень самовольно влезла, они меня обязательно убьют.-

-Так ты ж не сама - удивился я. - Тебя ж советская власть в этот курень вселила -

- И что ж из этого? Казаки считают, что если ты в чужой курень влез, то ты вор. А этого они не прощают и воров забивают до смерти. -

- Так с тех пор вон уже столько лет уже прошло. Наверно и нынешние казаки уже не те. Ведь за годы советской власти не одно новое поколение уже выросло.-

- Эх, милок! Говорила я тебе, говорила, а ты так ничего и не понял. Запомни. Как над казаками не измывайся, как их не мучай, а они как были казаками, так казаками и останутся. Я вот почти девяносто лет живу, но могу сказать только одно. На моём веку, какими казаки были, такими и остались, и ничуть не изменились.-

   Мы помолчали.

- А ты случаем не убивать меня пришел? – неожиданно спросила меня она. - Не зря ш ты меня всё расспрашиваешь. Да ты, ж наверное, и есть один из них? Тот, кто и должен был вернуться в свой родовой курень! Так ты прости меня ради Христа! Я не хотела его занимать. Я знала, что кто-нибудь из вас обязательно вернётся. Эти душегубы коммунисты насильно меня в ваш курень вселили! Они мне всё твердили, что мне нечего бояться, что никто из вас никогда назад не вернётся. Мы де не только всех взрослых, но и даже маленьких детей изничтожили. А я им не верила. Не может быть, чтобы из них кто ни будь, да не спасся. Очень уж вы, казаки, живучи. Не то, что русские. Как бараны под нож не пойдёте! И вот уже, сколько с тех пор прошло лет, а я всё в страхе живу и от вас всё смерти жду. И видимо она ко мне сейчас и пришла. -

   Я стал её уверять, что я не имею никакого отношения к той казачьей семье, которая жила в этом курене. Она слушала меня молча, вжавшись в угол, и нервно перебирая руками оборку юбки. Её широко открытые глаза, блестевшие в темноте, были неподвижны и смотрели на меня в упор. По-видимому, она действительно решила, что пришёл её смертный час. Час расплаты за все те гадости, подлости и мерзости, которые она творила всю свою жизнь казакам. И от этого страха и за неминуемую близкую расплату, как ей казалось от меня, она совсем потеряла голову и ничего уже не понимала из того, что я ей говорил.

   Видя это, я замолчал и посмотрел на часы. Был второй час ночи.

- И как же тебя звать, бабуся? - спросил я её.

- Бабка Агафья – тихо ответила она.

- Ну ладно. Будь здорова бабка Агафья - сказал я. – Пойду - ка я спать. Утром мне рано в дорогу.-

   Она ничего не ответила, и только проводила меня обезумевшим от страха взглядом.

   Через год я опять заехал в Михайловку. Однако в живых я её уже не застал. Мне сказали, что умерла она какой-то странной смертью. Всё время она твердила, что к ней приходила смерть, но к себе её не взяла. Видимо у неё от страха помутился разум. И с тех пор я уже больше никогда в Михайловку не заезжал.

   Бог тебе судья, бабка Агафья, так боявшейся донских казаков!