Бесконечны и запутанны лесные тропы, и каждая из них, словно нить Ариадны, незаметно исчезает в лабиринте лесных дорог. Эти дороги словно живая паутина, сплетённая невидимой ткачихой - жизнью, а звери и люди с ней как будто заодно. И если есть дорога, то найдётся и куда идти: будь то пасека, брод через речку или забытое зимовьё. А дорога и сама, словно живая змейка, зовёт уходящим горизонтом, рассказывая всякому о жизни леса, и если научиться его языку, то лес может поведать путнику о многом.

  Самое время было сделать перекур, дать остыть двигателю и просто осмотреться. Мишаня не стал хлопать дверцей, тихонько сполз из кабины на землю и завалился в сухую траву. Над головой холодное голубое небо веселили одинокие берёзовые листья. Они издавали нежное шелестение, словно хотели убаюкать путника, а может, говорили ему, чтобы он не трогал нежных белёных стволов. Этими стволами уже был доверху набит кузов машины. «Доверху, да неплотно». Разгружать, пилить, колоть, укладывать в поленницу. От этой последовательности у Мишани всегда портилось настроение, но, слава богу, был Ваня, молодой и крепкий как дубок, а потому копна сверху кузова могла быть и повыше, хотя, и этого было достаточно, чтобы дотянуть с такими запасами до первых морозов. Руки потрясывало от тяжёлой и несносной бензопилы, да и спина не разгибалась после дневного марафона.

   Он осмотрелся и сразу узнал место, вспомнив всё, что было связано с ним. Где-то в низине, теряясь в осиновых рёлках, бежала речка Осиновая, вершину же водораздела украшали два остряка, небольшие скалки и проход между ними, словно по заказу местных жителей пропиленный природой. Мишаня бывал здесь и раньше, а потому два раза объяснять ему было ни к чему, где именно бедолага Костыль «поцеловался» с медведицей. Про этот случай сам Юрка особенно не распространялся, понимая, что геройства в том нет, а при встрече отделывался лишь шутками в свой адрес, мол, в азарте и тигра оседлать можно. Тигров в местных лесах, к сожалению, не водились, а те, что случайно проникали, нещадно и без страха тут же истреблялись местными браконьерами, без всякого их стремления к наживе, а исключительно из любознательности. Толя Козырев, по словам свидетелей, уложил двух, после чего пасеку, где он работал, стали называть Тигровой. Ну а медведи оказались сметливее, а потому пасек их именем в районе никто не называл. Случаев же наглого нападения косолапых на людей никто не помнил. Они были осмотрительны и при встречах с местным населением, как говорилось, рвали вовремя когти. Этот случай оказался исключением, поскольку встреча произошла в аккурат между двух скалок, откуда никому не было выхода, и что спасло незадачливого Костыля от смерти, было известно лишь ему самому.

   Костыль был уже немолодым, что называется матёрым, лесным волком, работал в лесхозе трактористом и почти круглый год не вылазил из тайги. Жил, словно сыч, в небольшой избушке, служившей иногда пристанищем для лесников, и промышлял тем, что дарила природа. Таких пристанищ когда-то по лесу было разбросано предостаточно, но со временем они разбирались на дрова, сгнивали или поедались лесными пожарами. Это же зимовьё, расположенное на границе кедровых посадок и самарских лугов, облюбованное когда-то Юркой, пожары не трогали, а близость речки делали местом обитаемым и популярным для проезжавшей публики. В свободное от охоты время Юрка опахивал лесные посадки, а когда старая колымага ломалась, уходил пешком в Столбовое пить самогонку. Работы хватало и зимой, и тогда долговязую фигуру Костыля видели на дровяных делянах. Нигде он не расставался со своим стареньким, видавшим виды дробовиком. А на зверя Юрке везло. Так говорили все, кто знал его, при этом забывая о главном, о том, что волка кормят ноги, а их Юрка не жалел. А что скрывалось за везением, по-настоящему знали немногие. Юрка был индейцем, каких описывал в своих романах Фенимор Купер. И наверное, не читая этих книг в детстве, всю эту лесную грамоту он освоил, будучи на побегушках у какого-нибудь ленивого пьяницы - пчеловода, вроде Тыквы, или на сенокосах, когда к скудному полевому пайку всем хотелось не только чего-нибудь покрепче, но и посытнее.

   В лесу ничего не ускользало от Юркиного взгляда, а это достигалось опытом и той реальностью, в которую он сам себя когда-то засунул, словно за шиворот, отбросив в свой адрес и жалость и претензии на тихую и спокойную старость. Не имея карт и компасов, зная лес, как свои пять пальцев, Костыль бегал, как гончий пёс, в поисках зверя, а если видел его на расстоянии выстрела, то стрелял без колебания и сожаления. Все, кто его знал, видели в нем нерадивого и непригодного к сельскому труду, мягкотелого и скользкого типа. В его домашнем хозяйстве протекала крыша в сарае, висел на одном ржавом гвозде забор и на одной петле болталась калитка. А в доме уже выросли две чернобровые красавицы дочери и подрастала третья. Этих-то дочерей Костыль любил всей душой и тянул ради них из себя все жилы, пропадая в лесу круглый год. Когда-то он был столбовским, потомком выселенных за разгильдяйство и драки казаков, и своим отношением к жизни мало чем отличался от своих предков. В этой уже оскудевшей людьми и героями деревне продолжала жить его сестра с детьми, там же, на погосте, лежала вся его многочисленная родня. Так и метался Юрка между двух огней, отрывая от себя последнее, а лес ничего не давал даром: уже болели суставы как напоминание о непосильной работе на продувных ветрах и морозах, рот его, всегда улыбчивый, недосчитывал половину зубов. Последним жертвоприношением лесу была его встреча с хозяином, а точнее с хозяйкой, молодой бурой медведицей, вставшей на его пути внезапно и не успевшей сообразить, что человек, в образе Юрки, такой же хозяин, не знающий страха зверь, сильный и жестокий, когда дело касается жизни. А жизнь тогда висела на волоске. Но если человеку и везёт, то везёт во всём. Так и остался валяться Юрка между двух камней с вывернутой и изжульканной ногой, порванный в клочья, но не упавший духом и ни на секунду не сомневающийся в том, кто в лесу настоящий хозяин.

   История эта, обыденная в охотничьей практике, всё же потрясла воображение местного населения и стала одной из многих легенд, без которых не происходит воспитание подрастающего поколения в рамках существующих традиций. Но было в ней кое-что остававшееся за кадром, странное и непонятное, что, просачиваясь в сознание обывателей, обрастало новыми легендами.

   Немного потоптавшись на месте минувшей драмы, Мишаня, как мог, представил себя в Юркиной шкуре и в который раз позавидовал его везучести. Потом он залез в машину, докурил свою последнюю сигарету и покатил с высокого перевала туда, где неслышно бежал в низине пойменных самарских лугов ключ Луковый. Когда машина выкатилась на небольшую поляну перед хуторком, он увидел хозяина, долговязого и заросшего щетиной, одетого в камуфляжную униформу Костыля. Тот сидел на крылечке и грел лицо в полуденных лучах скупого осеннего солнца. С виду приветливый и безобидный, как гусеница, перед Мишаней сидел закоренелый браконьер, на котором звериной крови было больше, чем на всех охотоведах области, вместе взятых. Увидев гостя, Юрка рассмеялся, протягивая для приветствия свою костлявую и пропитанную солярой руку. Смех его был неподражаемым и вместе с этим до предела простым. Га-га-га-га - отрывистое и громкое, как гусиная песня. Он никогда не пел, даже себе под нос, и, наверное, ничего не думал про себя. Так, во всяком случае, казалось окружающим. Глаза его, цепкие и маленькие, как бусины, всё время блуждали в пространстве и редко останавливались на чём-то больше одной секунды, но зрачки при этом были неподвижными и смотрели как будто в разные стороны, и, если останавливались, то из глубины смотрела спокойная, почти безмятежная сущность. В отличие от Юркиного, заразительный и заливистый Мишкин смех был образцом для веселья и мог заразить кого угодно. Мишаня любил смеяться, и, хотя с каждым годом жизнь всё меньше давала на то случаев, смех всё ещё хранил частицы его безалаберной, но щедрой натуры.

-Ну чшо, Юрка, -сверкая белыми зубами, спросил Мишаня. -Зверя-то видел?

   Подобное приветствие, снабжённое особыми оборотами речи, характерными исключительно для местных жителей, было своеобразной визитной карточкой Мишани и даже паролем, без знания которого человека не могли считать своим. При этом, обладая врождённой грамотностью и красивой живой речью, Мишаня не стеснялся этого произношения, от чего ни у кого из собеседников не возникало мысли, что он филолог, человек, пусть с неоконченным, но высшим образованием.

- А… Бурундуки одни, - мягко и певуче, улыбаясь во весь рот, ответил Костыль.

- Ну и настрелял бы на шубу Костылихе, - засмеялся Мишаня.

- Патронов не наберёшь. Она же у меня женщина с формами…

   Юрка в сотый раз чинил приклад от своего дробовика. Этот кусок дерева, пропитанный мазутом и кровью убиенных зверей, он мог внушать только недоумение у обычного охотника. Но в районе обычных охотников не водилось, поэтому при виде этого приклада Мишаня лишь засмеялся. Весь в проволоке и гвоздях, он всё ещё держал замки и был опасен, как кулак профессионального боксёра. Следы этой опасности хорошо просматривались, когда Юрка смеялся, обнажая золочёный забор своих новеньких зубов. Но от этой вынужденной замены он не унывал и холил своего кормильца с не меньшей любовью.

- Знал бы ты, сколько раз эта палка попадала…

Длинный, но многозначительный вздох Мишани был немым согласием с Юркиным вопросом, а доказательством тому были те чувства, которые испытывал Мишаня всякий раз, когда брал в руки это старое дедовское ружьё.

- А когда совсем сломается, чо делать будешь?

- Сторожем в зоопарк устроюсь, - нашёлся Юрка, искренне довольный своей работой.

   Оставив хозяина возиться с прикладом, Мишаня занялся своими делами. Надо было проверить свечи. Двигатель троил, и один из цилиндров не работал. А впереди был обратный путь и вполне предсказуемые и необоснованные потери топлива.

   Стояла осень, поздняя и неприглядная. В лесу не было ни красоты, ни безобразия; он был безликим. Разглядывая окрестности, Мишаня отметил, что Костылёвка преобразилась. В отдалении от домика, на берегу ручья, стояла скромная банька. Вокруг всего хуторка Юрка соорудил изгородь и подобие загона для коней. В стороне от зимовья он разбил огород и очень этим был доволен. Юркина домовитость, неожиданно проявленная в этом диком краю, среди медведей и пьяных лесников, позабавила Мишаню. Его унылое и придавленное пустой вылазкой настроение как-то само собой улучшилось, и разглядывая, словно со стороны, минувший день, он увидел немало положительного. Пусть и не добыл зверя, но и не запропастил, не стрелял в убегающий зад. Уже не так обидно. А доверху набитый тонкомером кузов хоть немного, но оправдывал затраты на бензин. «Ваньке будет работа», - про себя думал Мишаня, прикидывая, на сколько хватит этих дров. Дом, кухня, баня… Выходило что ненамного, но и в этом было больше резона, чем печали. Иным никольским жителям приходилось на горбу таскать дрова, отчего вокруг села давно выкосили весь боярышник. А он всё ещё при колёсах, даже имел возможность заработать на этом. Оставив свою возню, подошёл Юрка и, словно читая мысли дружка, глядя на загруженный кузов, посмеялся.

- Делать-то чего будешь, когда Ваньку в армию заберут? Китайцев наймёшь?

Смех его, должен был развеселить Мишаню, но тому от Юркиных прогнозов было не до веселья.

   Юрка топил баню. Из ржавой, почти выгоревшей и ужасно короткой трубы тянулся хиленький шнурок дыма. Вернее было сказать, что Юрка грел воду для помывки, поскольку баня свистела на ветру, а между сложенных в чашку осиновых кругляков можно было легко просунуть ладонь. Глина кое-где вывалилась, а реденькие пучки пакли повытаскали на гнёзда птички. Баня была притоном для мышей, а заодно гаражом для японской электростанции, разумеется, китайского производства, которую Костыль прятал под полками. С помощью этого последнего чуда техники он изредка освещал своё убогое житьё - бытьё и заряжал фонарь, которым светил во время ночных вылазок на зверя. Дверца в печи едва держалась, а вместо камней были использованы траки от гусениц и изоляторы с электрических столбов. Всё это соответствовало Юркиной изобретательности и рационализму, на которые он был способен, исходя из основного понятия – делу время, всё остальное - охоте. Или рыбалке.

   Мылись недолго. Юрка сидел в углу и молча почёсывал свои костлявые ноги, или, как выражался народ, ходули. Они действительно были длинными и худыми, с мощными, как вратарские щитки, коленными чашечками и слегка искривлёнными вытянутыми голенями – генетическим наследием, доставшимся от предков казаков.

   Непрестанно поливая себя тёплой водой, чтобы не замёрзнуть, Мишаня искоса наблюдал за Юркой. Бросались в глаза всё ещё красные узловатые рубцы и вмятины на его костлявом теле. Особенно на бёдрах.

-Хорошо же она тебя приласкала, - посочувствовал Мишаня, поёживаясь от не очень приятного зрелища.

- Как не подавилась! - протянул Юрка немного скрипучим, но приятным голосом. Лицо его вдруг сделалось неподвижным, глаза остановились на одной точке, там, где из вывалившегося кирпича вылезал розовый язычок пламени. Было впечатление, что этот огонёк на какое-то время загипнотизировал Юрку. Он ещё долго оставался сидеть неподвижным, когда Мишаня выплеснул на себя остатки тёплой воды, и с голым торсом, в одних трусах убежал в зимовьё. Там, лёжа на топчане, в приятной слабости и обливаясь потом, он и сам вспомнил, как столкнулся нос к носу с гималайским медведем. Это была мамка, появившаяся неожиданно, когда Мишаня увлечённо резал грузди. А спасло его от острых когтей брошенное через плечо ведро с грибами, из которого она сделала гармошку. Помогла и природная резвость, благодаря чему он потом два часа искал дорогу и свою машину.

   Пришёл Юрка, румяный и побритый, с оставленными, на манер днепровских казаков, усами. Наблюдая за ним, Мишаня отмечал для себя неизменность всех его манер и привычек, знакомых уже не один десяток лет. Все его движения, небыстрые, но точные, были лишены суеты и праздности. Практичный и скупой на слова, Юрка был человеком действия. При этом действием могло быть самое обычное безделие или сон, и всё, что он ни делал, было сознательным актом. Не спеша, на глазах у гостя он сварил нехитрую похлёбку, заправив крупные макароны жаренным луком. Как будто извиняясь за скудность ужина, он посетовал, что нет выпивки и сала, в чём явно прослеживалось скрытое вымогательство, на тот случай, что у гостя вполне может оказаться в запасе и то, и другое. Ели не спеша и почти не говорили, а потом завалились на нары, дожидаясь, когда на плите закипит чайник. Мишаня знал, что Юрка небольшой любитель трепать языком, но, если его задеть за живое, волнующее, проговорит до утра.

- А всё равно побалеват, - первым нарушил молчание Костыль. Глаза его опять как будто сверлили стенку, вытягивая из пустоты сокровенные мысли. - А злобы на неё нет, - словно удивляясь этому обстоятельству, продолжал Костыль. – Я её потом видел. Весной. С медвежонком. А там и пестун крутился. Как раз на суп.

- Чшо? Стрелял, - смеясь спросил Мишаня, понимая, что другого варианта быть не может.

- А… Я без ружья был. Вода в радиаторе закипела, пошёл с ведром на ручей. И ни кого, главное, не видел. А назад поворачиваюсь, а она вот она, в двух шагах, стоит и смотрит на меня, прям на тропе. Килограмм на двести, здоровая. Думал, сейчас-то она на мне показательный урок-то и устроит. А она ничего. Понюхала и ушла.

- Как говорится, ничего личного, - сочувственно высказался Мишаня.

- До сих пор не пойму, откуда она появилась? А за изюбрем же, след в след шёл. Думаю, ну где-то ты должен же залечь. По ляжке же зацепил. Кровило-то будь здоров.

   Мишаню нисколько не удивило то, как Костыль поменял сюжет, отметив про себя, что друг его действительно родился в рубашке, если весна, медвежата, а тот ещё и без оружия.

- Заманил, что ли?

Юркино лицо ожило, глаза вдруг загорелись, словно высвечивая из пустоты забытые подробности.

- А странный бык. Сколько раз выходил на него, а тот как издевается. И бежит так лениво. Бери мол меня, тёпленького. Нет, Мишка. Думай что хочешь, а этот бык точно непростой. Тот всего боится, осторожный до предела. Я не знаю более осторожного зверя, если не гон. Даже ночью на открытое место не выходит. А этот днём, да по мари, как на выставке.

   Говорил Юрка спокойно, без эмоций, не пропуская ни одной подробности дела, по-прежнему продолжая смотреть в видимое лишь ему пространство, немного выпятив от напряжения нижнюю челюсть, выдавая этим состояние растерянности. - И ни разу следа не терял, - как будто разговаривая сам с собой, продолжал Костыль. - Да в Белой же. Тем же летом. Какой леший меня туда затянул? Слыхал, там графит добывать будут.

-Слыхал, -тяжело выдохнул Мишаня, представляя, как в девственный лес нагонят техники, расковыряют сопки и превратят его зелёный рай в лунный пейзаж.

- Низиной же, где погранцы свой уазик утопили, -продолжал Костыль. -Там ещё китайцев ловили. А он, слышу, чуть выше дороги вышагиват. Грудь в мышцах, рожищи что дерево. Копытами тук, тук, тук. Как на параде! У меня аж сердце заколотило. А густо, не выцелить. А впереди-то прогальчик, я туда подцелил, жду. Думаю, сейчас выскочит, я его бах! Жду, жду, а его и след простыл. Куда делся, не пойму. Как в воду. Всё на коленях облазил, след оборвался - и нигде нет. А говорят, чудес не бывает.

- В лесу всякое бывает, - зевая, как бы возразил Мишаня. Наивность темы и сама постановка вопроса не смутили Юрку. Он всё ещё разглядывал пустое место, не обращая внимания на Мишкину иронию.

- Эта ведь козлина меня и к медведице вывела. Подранок-то всегда вниз бежит. Залезет в орешник, что и с собаками не выгонишь.

-Это они хорошо соображают, где прятаться.

-И я про то говорю. Раненый зверь кровь экономит. А этот в крутяк прёт, как танк, кровища фонтаном по кустам, а тому похер. Иду за ним, и доходит, до меня, что за остряками хоть кубарем вниз катись. Всё продумал, рогач. А откуда эта бестия взялась, не пойму. Может выводок вела. Но медвежат-то не видел. Цап меня! Что удивило – не испугался.

- Не успел, наверное, - буркнул Мишаня, а самого пробрало от такой мысли.

- Не в том дело. Вообще страха не было. Иной раз от ветки вздрогнешь. Страх потом взял. Когда собака в глаза смотрит, а ты сделать ничего не можешь. И голос его в ушах стоит до сих пор.

- Кого его? - От удивления Мишаня даже привстал. Костыль оставался спокойным и по-прежнему сверлил стену.

- Говорю тебе, бык. Идёт впереди, а глаза из орбит. Ну не бурундук же, чтобы от любопытства в капкан лезть.

   Несоответствия в Юркиных рассказах несколько взволновали Мишаню, поскольку всегда последовательный и точный в повествовании Костыль редко молол чепуху. А тут бык, голос... Это наводило на разные мысли, поводом к которым и были ранее услышанные сплетни.

   Короткий осенний день кончился, за окном слышалось колыхание голых веток. Сквозь Юркины истории на ум лезли думы о завтрашнем дне, а перед глазами стоял прозрачный, серый и неприветливый лес. Не хотелось вставать с нагретого топчана и тем более выходить на холод.

- Заморозка-то ждать? Как думаешь? - спросил Мишаня. Юрка, по-видимому, продолжал проживать пережитое, перекладывая кирпичики своей необычной истории в новую форму. Потом, как будто очнувшись, отозвался: - Утром узнаешь. - Его гусиный смех давал понять, что ему наплевать с большой колокольни на Мишкины страхи. Мол, не мальчик, и всё в твоих руках. И в этом отношении проявлялся весь костылёвский характер. Он не навязывался, не учил, и не лез в чужие дела, если, конечно, они не касались его лично.

- Тебе-то что… Голова не болит. Сунул сена - и спи спокойно до обеда. А если мне воду из радиатора не слить, вся система коту под хвост.

- Какие проблемы, поди да слей, - словно продолжая издеваться, отозвался Юрка, прекрасно понимая, что для Мишани лезть на холод хуже каторги. Оставалось лишь удивляться простоте его натуры и полному отсутствию понимания чужого горя. Он был предельно честен и не более, как робот, на всё имея уже готовые ответы и решения.

- Хоть бы посочувствовал, - возмутился Мишаня.

- А мне кто посочувствует? Завтра идти трактор заводить. А он в болотине по самое брюхо сидит.

- Не хрен государственную соляру жечь. Небось, светил ночью?

- Ну а что же ещё? Жрать же охота.

- Воду то хоть слил?

- Какой там. Уже неделю сидит. А тепло же было.

   Тема вдруг сама собой исчерпалась, как и сам день, и Мишаня закрыл глаза. Там в темноте летали белые мухи, мелькали олени сквозь орешниковые заросли. Журчала прозрачная ледяная вода, от которой поднимался пар. На всё это наслаивался назойливый стук оторванного ветром, болтающегося на одном гвозде ветряка.

- Спать же не даст, - ворчал, не открывая глаз, Мишаня.

- Пойди да прибей. Молоток на подоконнике, - отозвался Костыль.

   Опять посмеялись. Вылазить из тёплого зимовья, конечно же, никто и не думал. Смех этот неожиданно приободрил и выдернул из приятной дремоты.

- Чо, нынче зимой… за шишкой поедешь? - спросил Костыль, не сдерживая своего издевательского смеха и напоминая Мишане о его неудачном прошлогоднем предприятии. Он, конечно же, не мог не знать общего исхода дела, но вряд ли отказался бы в этой скучной действительности оттого, чтобы посмеяться и узнать подробности.

- Ну его…! - крепко выразился Мишаня, выдавая тем самым своё горькое разочарование. Его монолог, снабжённый, как и положено в таких случаях, отборной и искусной бранью, был коротким, но предельно ёмким. - Ты представляешь? Взяли коня на ферме. Так, ничего себе конишка. Послушный. И шаг неплохой. Двух местных бомжей завербовал, пойла им пообещал. Ну и пошли зимником. А снежочек выпал, пушистый. Хорошо так, красиво. Конь-то мне понравился. А он же у них на ферме, кроме старого сена, ни хрена и не видел. А я-то, хрен его знает? Сразу не сообразил. Думаю, подкормить его малость, пусть овса пожрёт. И насыпал ему в чушаччю кормушку, покамест он во дворе стоял. А там, скорее всего, комбикорм оставался старый. Может, с него? Он, видать, сроду такой барской пищи не видел. С непривычки-то и обожрался, наверное. Ну, короче... Уже к хвойнику подходим, а конь-то весь мокрый и еле копыта передвигает. Я понять ничего не могу. С него же на ферме не слезали ни днём, ни ночью. Закалённый должен быть, а тут со всего градом льётся, трясётся весь. Ну, видно, что конь готов. Пока перекуривали, слёг он. Всё думаю, приехали. Ещё на кедры гляжу… А там шишки висит кругом, как игрушек на ёлке новогодней. Белки кругом… Летяг, простых, рыжих, полный лес. Того и гляди на голову прыгнут. Все на шишке пасутся. Мелкой дробью по ним шарахнуть, с одного выстрела твоей телеге как раз на шубу наберётся. Троп кабаньих, хоть самострелы ставь и сиди карауль. Такая досада взяла, глядя на эту идилию. А тут ещё эта кляча подыхает на глазах. Смотрит своими шарами, аж слезу вышибает. Думаю, чего ждать, когда он копыта отбросит. Так хоть мясо с него останется. Совхозный же. Отчитываться. Застрелил его к едрене фене. А в нём, как в сохаче! Десятерым не уташшыть. Во, думаю, влип паря.

   Пока Мишаня красочно описывал свою зимнюю одиссею, Юрка внимательно слушал и посмеивался, но не перебивал. Мишку вообще не перебивали из-за его редкостного красноречия и содержательности. - Как вытаскивали-то, - спросил Юрка, когда Мишаня переводил дух. - А я, хрен его знает. Я его бросил там. Чего ему будет в тайге. Ёлку сучковатую выбрали, кусками понавешали, ветками заложили, чтобы вороны не расклевали. Чо с им будет… Медведи в берлогах, волкам на достать, а белки много не растащут. Они уж сами потом забрали. Ну, пришлось хозяину, чтобы отбрехался, мёда дать банку трёхлитровую. Детишкам. У него их штук пять. Каво на хрен детишкам! Он её вечером тем же загнал и пропил. Но это всё херня, Юрка! Ты дальше слушай. Этот скотина, мой сосед. Ну, знаешь его, Валерца. Из переселенцев. Их там, как мышей в одном доме, но половина, слава богу, передохла. И все же жрать хотят, голодные вечно. В доме-то шаром покати. Никто ж не работает. Мать ихня, тоже пьянь закоренелая, просит: - «Ты, Мишенька, возьми моего Валерочку. Пусть он орешков привезёт. Внучика угостить». Какого в жопу внучика! Там такое подрастает! Глаза бы мои не видели. На хрена я согласился взять этого дурака? Вот где идиот-то! - особенно распалился Мишаня, непонятно кого имея в виду последним своим восклицанием. - Я же сначала хотел малость пособирать шишки, уже когда коня ёбнул. И говорю ему… Ты, мол, сруби, Валерца для колотушки молоденькую лиственницу, пока мы будем тушу разделывать. Для рукояти, чтобы на чурку насадить. А эта сволочь!... Он же плотником работал в совхозе! Ну, думаю, уметь должен. А потом ещё удивляемся тому, что совхоз развалился? С такими работничками можно любое государство развалить. Начал рубить, повалил, а как ветки начал кромсать, и вогнал топор себе в ногу. И сапог пробил кирзовый! Юра! Я как с его стянул этот сапог… А с него кровища, как со скважины! А эта сволочь орёт! Ой, мама! Больно мне! Как я там его не убил этим топором? Надо было обухом-то по башке пару раз огреть. Всё равно в ней мозгов-то нет. Ногу перевязываю, пришлось же свою рубашку изорвать! На нём же нет ни хрена, кроме хэбэшки. А меня тошнит от этого месива! Ну, думаю, не выберемся. А тут уже метель, да такая мокрая, в глаза лезет, да за шиворот! Ни хрена не видать уже, а обратно-то самим выбираться, с палаткой же. Хлеба десять буханок. Печка железная. До сих пор где-то там валяется. Всё ж на коне было. Ташшыли его на руках всё время, а эта скотина стонет. Больно ему наступать на ногу. Ещё с этой клячей… Пропади она пропадом. И шишки на деревьях море. Уходить жалко. Можно было неделю колотить и привести тонну. Я уже с китайцами договорился продать! А потом-то снег как выпал по пояс. Какая на хрен шишка… А притащили его в Никольское, а он компенсации требует! В смысле пойла. Меня аж затрясло от злобы. Как я отвязался на нём... Все кулаки сорвал. Но зато душу отвёл! А вечером эта сволочь стучится. У меня шары на лоб. Это гад где-то рубанок спёр, и за пойло меняет. Как я этот рубанок на нём не сломал, хрен его знает. А утром гляжу, ничего, покандыбал куда-то мимо окон. Видать похмелятца.

   Мишаня долго после этого смеялся, оглядывая свои натруженный крепкие пальцы, короткие и толстые от постоянных пчелиных укусов. После чего наконец-то успокоился, а потом тяжело вздохнул: - И таких половина Никольского, Юра… С кем возрождаться? Я, конечно, не образец, но хоть что-то умею. А эти… только жрать водяру и ни хрена не делать. Украсть да пропить.

   Разгорячившись до красна, и исчерпав тему, Мишаня сполз с топчана, чтобы разобрать под собой сбившееся в комок тряпьё. - Матрасы бы выколотил, трутень.

- А оно мне надо? - проскрипел Юрка, продолжая чувствовать прилив удовольствия от Мишкиных приключений. По натуре Костыль говоруном не был, но любил послушать. Он никогда не перебивал, а если и встревал в разговор, то исключительно в нужный момент, когда у собеседника кончались слова, или если сам он чего-то не понимал. – Какие новости в Никольском?, - спросил Юрка, понимая, что предыдущий рассказ кончился. - Чо нового?

   Мишаня наконец-то расправил свой матрас, а потом долго ворочался, ища удобное положение для тела. Он долго не отвечал, но по его тяжёлому дыханью Юрка знал, что новость у Мишки есть, и потому, сам тоже продолжал молчать и смотреть в потолок.

По затянувшейся паузе было понятно, что новость у Мишани серьёзная, и так просто её не начать.

- Противно мне Юрка, - неожиданно нарушил тишину Мишаня.

- Чего так?

Мишаня опять замолк, но потом продолжил, и уже не останавливался.

– Представляешь. Да недели как с полторы. Джонка китайская подплыла к Никольску. Ну те, что ускоглазых катают вдоль нашего берега. Орут всё время, руками машут. Ваньке даже как-то юань бросили, когда он купался. А близко же проплывают, не боятся. Ну да не в этом дело. Я с Никонычем сидел на лавочке. Он же на первой улице живёт. У него прямо на берегу лавка. С верху-то хорошо видать, красиво. И чего-то орут с ихнего баркасика. Тент, от солнца. И народу, человек десять, ну до хрена. Обычно-то поменьше. А Никоныч же видит хреново, а слышит нормально. Чшо, говорит, Мишшка. Не слышишь что ли, по-русски же кричат. Мы спустились, а на берегу ни души. Ну как и всегда. И бойцы бегут с заставы, потому что подплыли почти к самому берегу, метров десять.

- И не боятся же, - вставил Юрка, когда Мишаня переводил дух, потому, что говорил с напором, о очень взволнованно.

- Слушай дальше. Видать-то хорошо. Гляжу, старик стоит. Народу полно, не считая хозяина джонки. Эту-то рожу я хорошо знаю. Вечно скалиться, когда мимо проплывает. Так и хочется врезать про меж глаз.

- А как промажешь? Что тогда? Международный конфликт?

- В такую тарелку захочешь, не промажешь.

Немного посмеялись, после чего Мишаня продолжил.

- Старик-то по-нашему говорит, и складно так. Я сначала подумал, что китаец. А он же всех на голову выше. Ты о Федореевых не знаешь ничего, - спрашивает. А Никонычь за словом в карман-то не лезет. Он-то и говорил в основном. А у нас их, мол, как собак нерезаных. Мы их в Амурзет переселили. Тот не сообразил сначала что шутим, а потом смеётся. Брата мне найти надо. Не слыхал? Фрола Федореева. Никоныч сразу сообразил. Степана, говорит, знаю. Сёмку знаю. Да они мои годки. А ты сам-то какого года будешь? Девятсотого, говорит. Я сначала не понял, а потом... Ни хрена себе, думаю. Ему же за сотню. Стоит, крепкий, голос живой. Тут уже народ стал подваливать. Ты же знаешь наших любителей, чужой разговор послушать. Потом вся Никольская на ушах стояла. Он оказывается из тех казаков, что во время революции на тот берег ушли. И говорит, так, знаешь, по местному. Красиво, звучно. Чшо, говорит. Казаки-то ишо есть в станице, или я последний остался? Он как это сказал, что у меня слёзы пошли. Станицей-то уже никто не зовёт. Село. Смотрю как у него кадык зашевелился, и самому дышать тяжело стало. Выходит что ты последний остался, говорим. А кто-то ж сбегал, пока слово за слово. Нашли его внучатого племянника, а тот кое-как дополз до берега. Старый же. Ну Федорейчихи отец. Он-то Степанычь. А Степан и Фрол двоюродные братья оказывается. Фрол-то с войны не вернулся, а этот выходит только внучатый племянник. Да хрен её маму разберёшь кто чей сын. Дело не в этом Юрка. Наши просят погранцов, чтобы его на берег пустили. Пусть хоть немного на Родной земле постоит. А те ни в какую. Нельзя. Ну нельзя, так нельзя. Стоят, не мешают, и то слава богу. Он, оказывается, от комуняк убежал. Его с отцом забрали, и хотели в Хабаровск увезти. Известное дело, обратно не возвращались оттуда. А он как-то сбежал, и сразу на ту сторону подался. Там же, напротив Амурзета, де его тогда не было ещё, казачья станица была. Семь балаганов называлась. Это там наши казачки отсиживались, пока их в сорок пятом не повязали. А он на китайке женился и в средний Китай уехал. Молодой же был. Вот, говорит, моя жена. И бабка ничего себе. Тоже, поди за сотню ей. Сыновья, наверное, такие же как Никонычь. А ему уж слава богу. Мне после этого до того мерзко было. Он-то спрашивает,

. Чшо, говорит. Да знаешь, так звучно. Церковь-то сломали, бесенята. А в её царь ещё молился вьюнцом. И меня крестили в ей. А у самого слёзы по щекам. Мои, говорит дети все крещёные. Я уж забыл. Он называл имена, не помню. Но русские имена. Федорейчата вылитые. Тот что с Горного приезжал, а потом опять уехал обратно. Дак вылитый. А внуки такие как я по возрасту, те уже по-русски ни говорят. Только лыбились. Ему потом с берега в мешочке землю бросили, а он в ноги поклонился. Низко низко. Долго стоял.

- Прощенья наверное просил.

-Прощение… А в чём он виноват? Прощался он. А наши остолопы даже головы не опустили. Но провожали долго. По берегу шли до самой заставы, вместе пограничниками. Те, слава богу, не мешали. Да в субботу это было. Вот судьба. Всю жизнь на чужбине прожить.

- Взял бы визу. Приехал бы. Какие проблемы.

Юркин практицизм и расчётливость были известны, а потому Мишаня нисколько не удивился такой реакции.

- Да ну, скажешь тоже. Он и жил-то хрен знает где. А у них тоже жизнь не сахар была. Тока тока отпустили их. Да как у нас. Ну приехал бы? А кому он тут нужен? Пионерам? А тех уж нет сто лет. Родне? Маринка музей в клубе собирает, да то ведь фотографии, медали. Так, мелочь. К себе бы я его пустил, а о чём мы с им говорить будем? Нет Юрка. Он правильно сделал. Душу отпустил, дал ей праздник, а там и помирать с чистой совестью можно. Я потом ночь не спал. С таким человеком и выпить можно. Не то что с нашей пьянью.

- А много ли ты про него знаешь? Чем он лучше нашей пьяни.

- Ты Юрка не прав. Мы мизинца его не стоим.

- Ня знаю. Мне мой мизинец нравится, - взъелся Костыль, но потом почему-то затих. Когда он заговорил, уже не было прежних вредных интонаций, но вопрос его всё ещё был продолжением Мишкиного рассказа. – А в Столбовом-то, кто последний из казаков помер? Тыквин дед, кажись.

- Не знаю, - выдохнул Мишаня, не желая продолжать тяжёлую для него тему. Он и начал её с одной мыслью, выговориться. Что бы хоть как-то освободится от впечатлений и переживаний.

Костыль как будто задремал. Мишка тоже пробовал заснуть, но зная, как тяжело спать на закат, переборол сонливость.

- Новость-то слыхал? - спросил Мишаня, желая не дать другу уйти в глубокий сон.

- Кака така новость? – зевая во весь рот, лениво отозвался Юрка, который, как видно, того и ждал, что Мишаня что-то скажет.

- Тыква сдох.

   Наступила длинная пауза, которую каждый проживал по-своему. Мишка ждал Юркиной реакции. Тот ждал, когда Мишаня выдаст себя, а заодно обмозговывал все доступные варианты.

- И в который раз? Опять в водке захлебнулся? Ему же море по колено, когда пьёт, - отозвался Костыль и приподнялся на локтях, чтобы видеть Мишанины глаза. Поглядывая на гостя, лицо его опять напряглось, в попытке угадать в словах дружка скрытый подвох. - Вот же видел его в Столбовой. И недели не прошло.

- Трезвый был или как всегда? - посмеиваясь спросил Мишаня.

- Каво там… Лыка не вязал, драться лез. Говорит с тобой, а у самого глаза куда-то в сторону съезжают. Пальцами крутит. Потом его Зихун погрузил в уазик, в Амурзет повез. То ли на свадьбу кому-то, то ли на поминки.

   Юрка по-прежнему не верил Мишкиной новости и продолжал доказывать себе, что Толька живее всех живых. - А я не знаю, как без Толи? И так в Столбовой скукотища. А без него вообще тоска, помереть. - Глаза его опять застыли на одной точке, как будто в голове с их помощью выстраивалась цепь воспоминаний, связанных с Тыквой. То, как была преподнесена новость, не сразу, а так, между делом, конечно же, насторожило Юрку. - Помер, говоришь, дядя Толя… Не представляю, каким пойлом надо напоить этого буйвола. Он и денатурат пил, и одеколон. И ни хера. - Юрка сел, свесив ноги до пола, краем глаза всё же уловив озорное Мишанино настроение.

- Давай, выкладывай. А-то щас засну после такого харча.

- После твоего харча только подохнуть, - отозвался Мишаня не сдерживая смеха. - У Геши Бондаренко пацана знаешь, - начал он издалека, тоже сползая с топчана. – Курить, паря, охота. Может, где завалялось от лесников.

- Не ищи, не найдёшь. Такого говна не держу. Самогон - другое дело, - отозвался Юрка.

- А чшо?! Есть? - изумился Мишаня, не веря своим ушам. Чтобы у Костыля хватило воли припрятать и недопить! Этого на Мишкиной памяти не было никогда. Тот спокойно встал, влез в домашние полуваленки и потянулся. - Ну, грамм по ннадцать накапать можно, - загоготал Костыль. - Раз такое дело, надо дядю Тыкву помянуть, коли не шутишь.

   Было видно по его настроению, что он не поверил в Мишкину байку и даже не растерян, но готов с удовольствием поперемывать Толины косточки. Понимал это и Мишаня, поскольку всё, что затрагивало личность Толи Козырева, уже несло с собой что-то новое и волнующее. Эта новость была не исключением.

   Неизвестно откуда появилась банка с двумя солёными огурцами. Мишаня представил, как они хрустят на зубах, и рот его в одну секунду доверху наполнился слюной. Он с трудом сглотнул, и в одних портках выскочил на холод. Когда вернулся, Юрка уже сидел напротив окна, настраивая скудное, но вполне пригодное для такого случая освещение. - Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! - смеялся над Мишаней Костыль. - И сало вдруг вспомнил, где лежит, - дразнил он раздухорившегося гостя. – Наверное, для смазки руля про запас держал. А говорят, что самогонка на память плохо влияет. Скорее просветляет.

   Вместо сала на столе появилась банка китайской тушёнки, не самого хорошего качества, но для такого момента и она была подарком богов.

- НЗ говоришь? А чаво не сало? - продолжал смеяться Костыль. - Маринка резать не разрешат?

- Размечтался! Борю ещё летом закололи. Корма-то нема. А траву косить некому, - словно извиняясь за отсутствие вожделенного лакомства, отозвался Мишаня. От мысли, что сала ему зимой не видать, как своих ушей, он тяжело вздохнул, при этом выражение его лица всегда делалось особенно выразительным, что особенно подчёркивали высоко поднимавшиеся брови, как у грустного клоуна в цирке.

   Юрка покрошил на шипящую сковородку мелко нарезанной картошки со своего огорода. Сверху посыпал сухого дикого лука. Слава богу, этого добра было навалом.

- Повезло же тебе с названием ручья, - посмеялся Мишаня, словно читая мысли хозяина.

- И не говори, Мишка. Назвали бы Еловой, пришлось бы на шишках тушёнку жарить.

Вскоре убогая каморка наполнилась приятным дымком от подсолнечного масла и жареного лука.

- Помер, говоришь… Последний казак в районе. Такого, чтобы похоронить, никакой водки не хватит. У него же родни по всему краю. И мне же родственник. Ты как хочешь, а я не верю.

За недолгим ожиданием Юрка достал початую бутылку и налил по чуть-чуть, растягивая тем самым самое настоящее удовольствие. Не стесняясь, чокнулись, что уже проливало свет на очередную историю про местного пьяницу и драчуна.

- Да… вонючча, зараза! - одобрительно высказался Мишаня, с трудом переваривая характерный для такого напитка привкус. – Небось, Савченки отрава?

- А то чья? Больше некому. Рецепт яда, как говориться, в надёжных руках. Сколь людей отравила, а всё равно уважают. Это же без выходных, круглые сутки гнать и продавать, и столько лет. А ей даже пенсию не увеличили.

- Безобразие, - съязвил Мишаня, не сдерживая отвращения к известному и популярному в народе ремеслу. - Зато к дому асфальт проложат скоро.

Хрустели огурцами, потом допили и рассол, а вместе с ним остаток вонючего пойла. Так же незаметно опустошили и сковородку, вылизав остатки жира корочками чёрствого хлеба.

- И мыть не надо, - смеялся Мишаня, глядя, как беззастенчиво и ловко получается у Юрки с остатками былого пира.

- Значит, говоришь, Гешиному пацану Толины сапоги понравились? - в который раз заводил как пластинку, тему Толиной скоропостижной и неудавшейся кончины Юрка, выясняя для себя все мелкие подробности нелепой истории. - Как же он в канаву угодил? Да ещё пузом вниз. Может, его кто пихнул туда?

- Ну да на хрен! - спорил Мишаня уже непослушным языком. - К нему пьяному ни одна собака в районе за километр не подойдёт. Даже в погонах. Столько жрать! Юра… Тебе и десятой доли не выпить!

- Сколько же он влил в себя? – вопрошая, смеялся Костыль. - Он же и до этого пил не просыхая. Скорее всего, сознание потерял. Хотя в холодной воде, наоборот, хмель вылетает. А Гешин сынок, стало быть, за сапог потянул, а он никак не вытаскивается из воды.

- Ну! Торчат подошвами кверху, а из них ноги. Говорит, от испуга заикаться стал. Хорошо, дома сидели. Геша телевизор смотрел. Повезло, что телефон дома у него есть. И «Скорая» почти сразу приехала.

- Дяде Толе всегда везёт, - сочувственно согласился Юрка.

- А пока везли в больницу, у него изо рта что-то вывалилось. Видать, с водой попало. Потому в лёгкие не набралось воды. А сердце у Тыквы – трактор можно завести.

   Перемыв кости заново родившемуся Толе, уснули. По-прежнему болтало на ветру оторванным ветряком, потом ветер стих, и, наверное, от этой тишины Мишаня проснулся. Точнее, кончилось усыпляющее действие самогона, той жидкости, пить которую Мишаня зарекался, но случаи, подобно этому, всякий раз опьяняя его своей новизной, втягивали в водоворот событий и лишали необходимой бдительности. Он терял контроль, и потом всё начиналось сначала. Юрка тоже не спал, и казалось, о чём-то сам с собой говорил.

- Чо сказал? Не спишь чего, лунатик? - отозвался Мишаня. - Шёл бы на солонец, всё равно не спишь. А так польза какая-никакая. Глядишь, чо припрётся.

- Больше выпить нету? Может в машине есть чего? - жалобно простонал Юрка. Этот голос окончательно выдернул Мишаню из дремоты. – Тормозной жидкости могу слить грамм двести, - съязвил он поднимаясь и почёсывая застывшие пятки. - Спальник то в дырах, а штопать хрен кого допросишься.

- Это как водится, - вздыхая, подтвердил Юрка. – Такая же история. Бабья полный дом, а носки все дырявые. В приличном доме и сапоги не снимешь. Может, печку протопить. К утру совсем выстудит, зубами морзянку стучать будем.

- Ну на хрен! - заворчал Мишаня. - В духоте вообще не могу спать. Ждать, когда прогорит, трубу закрывать.

- А мы и так не закрывали, - засмеялся Костыль. А ты чо думал. А закрываю знаешь как? Она же у меня снаружи, сверху кастрюлей закрывается. – Юрка полез с топчана и стал искать в темноте свои обутки. - Что спал, что не спал, - зевая, и без особых эмоций ворчал он, натягивая в темноте подвернувшиеся под руку сапоги.

- Это всё твоя бляцкая самогонка! Всегда уснёшь от неё, а потом как в кошмаре каком-то оказываешься. На кой хрен пил её с тобой. Всё равно эта сволочь переживёт нас обоих. Хоть чокайся, хоть не чокайся, - ругался Мишаня, едва сдерживая досаду. Юрка накинул на плечи бушлат и вышел, на секунду осветив тёмные углы зимовья светом молодой яркой луны, стоявшей над самым лесом. На Мишкино удивление холода не чувствовалось. Вокруг стояла гробовая тишина, какой никогда не бывает в жилых местах, а где-то на болоте, куда убегал ключ, и где, по всей вероятности, сидел по самое брюхо трактор, орал гуран. Это серьёзно заняло внимание Костыля. Отойдя от дома и вытягивая свою длинную и тонкую шею, словно гусак, он как будто определял местонахождение козла.

- Слыхал? Трактор мой увидал и орёт. Недоволен. Утром поеду, застрелю его, - заявил Костыль.

- Заседлаю Маньку и убью этого крикуна. А не я, так Мандрус обязательно со своей сворой. Тоже не спит, скорое всего.

- Жаль, - вздохнул Мишаня. - Козы совсем не стало. Сколь её раньше было! Тысячи. А сейчас увидят одного хромого гурана и гоняют его на вездеходах всю ночь. Где ему выжить. Одни недобитки остались.

- Зато самые хитрые, - отозвался Юрка. Он долго стоял в отдалении, продолжая вслушиваться в тишину.

   Общее безмолвие нарушал лишь ручей, да и тот в преддверии стужи приуныл и стал, словно масляная эмульсия, сонным и ленивым. Юрка ещё долго стоял на взгорке, почти слившись с темнотой наступающего хвойника. Даже когда Мишаня, основательно продрогнув, убежал в дом, тот всё ходил по территории своего владения, таскал на поводьях свою пузатую кобылу, перевязывая её в загоне. Откуда она взялась и как он её умудрился зауздать, для Мишани оставалось загадкой, хотя по опыту общения с другом он знал особое доброе отношение Костыля к коням, да и вообще к животным. По этим хлопотам Мишаня понял, что Костыль не болтал напрасно и на зорьке решил ехать охотиться. И это не было обычным пристрастием или азартом. Во всем его отношении к этому занятию, в том, как он готовился, без спешки и принуждения, молча и сосредоточенно подбирая нужные для действа вещи, во всём этом виделся не добытчик, а именно охотник, с древними звериными инстинктами, доставшимися ему по наследству от дедов, вольных казаков, не знавших, что такое страх или чувство сытости и самодовольства, людей, привыкших полагаться лишь на свои силы, и спаянных единой верой и призванием воинов.

   Воин и одновременно охотник, лишённый всякого проявления гордости или стремления выделиться за счёт других, таким на самом деле был Юрий Драгунов, или просто Костыль. Будучи поставленным с рождения в суровые условия, где надо было выживать, он в то же время был обречён либо погибнуть от лап медведя, либо захлебнуться в самогонке и замёрзнуть в канаве, что с успехом продемонстрировал Толя Козырев, он же Тыква. Наблюдая за Юркой и зная его во всех проявлениях, Мишаня понимал, что Юркина судьба мало чем отличается от его собственной, и единственный штрих, который всё же присутствовал в Юркином портрете и делал его другим, это полное отсутствие жалости к себе и своей жизни. Чем дорожил и за что действительно терпел лишения Костыль, были его дочки, и этого Мишаня не понимал вообще, догадываясь, что казачьи корни Драгуновых и его собственные – мужицкие – совсем не одно и то же.

- Какой хрен тебя несёт? - ворчал Мишаня, - недовольный тем, что под утро самый сладкий сон будет нарушен Юркиными сборами. - Дуба дашь в седле. Ладно бы пешочком прогуляться.

- Какой там… Роса. Хоть ведром собирай. А мокнуть-то не хочется, - посмеялся Юрка своим привычным смехом. – Мясо то хоцца. На одной картошке сижу месяц. Скоро жевать разучусь, зубы выпадут.

- Их у тебя и нет ни хрена, - съязвил Мишаня, испытывая от удачной шутки огромное удовольствие.

- Как нет? Золотые что, не зубы?

   Когда-то Юркины зубы были заглядением, и, наверное, их хватило бы на его две жизни. Если бы не приклад. Дуплет оказался на редкость «удачным», и больше года напоминал о себе хорошим дуплом вместо зубов. Потом, правда, Юрка его заделал, как смог, но что такое дешёвые, пусть даже золотые, коронки, против природной Драгуновской «керамики», которой не было сноса.

Заснуть так и не удалось. Юрка тоже не спал, скорее всего, сознательно, коротая время до рассвета. Он откуда-то достал запечатанную пачку недорогих сигарет и кинул Мишане. На, трави свои лёгкие, только дыми в печку. Всё равно не спишь, а мне веселее. Люблю, когда рядом дымят.

- Откуда такая роскошь? – не скрывая удивления спросил Мишаня.

- От Мандруса осталась, заначка. Он, когда свои выкурит, то ко мне бежит. Всё не скуривай.

Это был царский жест со стороны Костыля. Как всегда прокашлявшись после двух затяжек, Мишаня почувствовал расслабляющее действие никотина. В голове поплыло, а конечности стали тяжёлыми и вялыми. - Чо, Робсон? Слышно что-нибудь? Жив, нет? - спросил он, выискивая в печке тлеющие угли и обкладывая их сухими щепками. Ему всегда нравилось, когда огонь задаётся, а дерево, взявшись огнём, потрескивает, предвещая скорое тепло и уют.

- Выжили Домашоню. Не выдержал соседства такого с Мандрусом. Всё бросил.

- А пчёл куда дел? Тоже бросил? - спросил Мишаня, которому эта сторона вопроса была совсем небезразлична.

- А кто его знает. Его пчёл любой купит. В пчёлах Домашоня колдун. - Юрка несколько раз повторил последнюю фразу, словно что-то скрывал в ней о старике. - Вот о ком говорить, и хрен что скажешь определённого. А Тыква, это так, баламут. Ветер один в башке, да и та, как чугунок.

   Мишаня также разделял мнение друга, особенно после последней встречи с Домашоней, когда тот ещё работал на Луковой. «Да… Робсон... Нарочно-то не придумаешь». Размышлял про себя Мишаня, растягивая последние уходящие часы минувшей ночи.

- Оборотень твой Домашоня, - тихо произнёс Юрка. - Он же со мной разговаривал. Это его голос я тогда слышал.

   Угли в печке уже разгорелись, и из открытой дверцы высветило часть комнатушки, а в ней немигающие и неподвижные, как у селезня, тёмные Юркины зрачки. Острые скулы шевелились, придавая движение чёрным усам. Приподнявшись на локте, он заголил часть тела и ещё раз показал рубцы, оставленный зверем. – Видал, как она меня отметила. Даже пёрнуть от страха не успел.

-Ну стрельнут-то успел? –усмехнулся Мишка, зная Юркину привычку палить во всё, что шевелится.

-А куда бы я делся. Она на меня прёт, а я смотреть. Даже не целился. А ей то что… Сгребла в охапку, как соломенное чучело. - Юрка замолчал, словно вспоминал детали события, в то же время оставив Мишаню недоумевать по поводу услышанного. Пили не так много, чтобы у обоих ехала крыша, а потому он скромно почесал свою лысину, удерживая глубокий вдох, чтобы не взорваться от смеха.

-Чо, прямо руками? –изумился Мишаня.

-Ну да. -Костыль и сам был немало удивлён этому обстоятельству, пожимая худыми плечами. -А, видать, с медвежатами была, - спокойно продолжал Юрка. - Потому и не убежала. Собаки-то за изюбрём подались. Он их, как специально, увёл за собой. А тут эта шельма. Сгребла в охапку, и давай лупцевать, как шкодливого пацана. Стоит на задних лапах и дубасит. Как бабка, что половик вытряхиват. Когти что скобы. Я за ножом потянулся, а она не дура, за руку цапэнь.

   Эти подробности сразу выстроились в общую картину того, о чём ещё утром размышлял Мишаня в остряках. И тут его осенила фантастическая догадка. Что всё происшедшее с Костылём не случайность, нелепая и глупая, а глубоко и точно продуманный план. И если бы он верил в Бога, то вопросов бы и не было. Здесь же, с его жизненным багажом и стойкими взглядами на материализм, ничего не срасталось. Однако очевидность происшедшего была на лицо. Медведица как будто караулила Костыля, а изюбр был частью этого гениального зловещего дела. Получалось так, что лес, как живое существо, обладающее разумом, пытался освободиться от этой вредной для него личности. И не надо было тешить себя иллюзиями, поскольку он и сам был такой же вредной личностью. Вспомнился и секач, которого остановила последняя пуля в полуметре. Пока стрелял, не боялся. Просто нажимал на курок своего эскээса. А вот когда это чудовище словно с сожалением вздохнуло, и смотрело не мигая, будто готовилось для последнего рывка, вот тогда пришёл не просто страх, а ужас. И держался он в теле долго. Наверное, тот кабан тоже был частью плана. От гениальности и простоты этой идеи у Мишани по спине поползли мурашки, поскольку он мало чем был лучше Костыля, и не раз ощущал невыносимые приступы страха тогда, когда для него, казалось бы, не было никаких причин. Юрка меж тем продолжал вытаскивать из пустоты всё новые подробности.

- Если бы не собаки, Мишка… Она бы не бросила меня. Как тряпку мотала. И главное, молча.

- Зато всё дурь выбила, - посмеялся Мишаня, в душе почему-то совсем не сочувствуя Костылю.

- Всё не выбила, - нисколько не обидевшись отозвался Юрка и ухмыльнулся. - А собаки молодцы. Особенно Найда. Мелкая, а до чего цепкая. Те-то телки, брюхо набьют мышами и спят, пока не распинаешь. А она целый день ищет. А прицепится к кому, уже не отпустит. А те тут как тут, на готовенькое. А близко всё равно не подходят. Понимают, что может зацепить граблёй. А эта на шее повисла и не отцеплятца. Ей досталось. А ничего, сама приползла. Уже через неделю бегала. Зажило-то, как на собаке.

   Старая прописная истина немного развеселила Мишаню, отчего из прошлого припомнил он, как штопал обычными нитками чужого кобеля и как волок его с порванной ляжкой среди ночи. И как вышел ему навстречу медведь, словно часовой, но пропустил, не требуя пропуска. Эти два случая были разными, поскольку там изюбр был подарком, а кабан уже излишеством, но в обоих, жизнь висела на волоске, и Мишаня это понял только сейчас. И только сейчас до него дошло, что в происходящем, в обоих случаях, крылся чей-то, но не его, чудовищный и вполне разумный замысел. Понимая, что ответа ему не узнать, Мишаня спросил:

- Ну а при чём тут Робсон? Чем тебе Домашоня не угодил?!

- Ты не думай, Мишка, что я выжил из ума. С головой всё в порядке. Как сейчас, вижу, стоит надо мной. Только не медведица, а этот изюбр. Я уже полпути прошёл, а видать крови вышло много. Свалился. Морда перед глазами, и слышу его голос. Костыль ты, Костыль. Изверг ты, и всё тебе мало, живодёру.

   Пока менялось Мишанино лицо, Юрка продолжал. – Это он мне сверху говорит, а я лежу и понимаю, что на брюхе валяюсь, мордой в траву уткнувшись. Лежу и всё это понимаю, что могу его смотреть. А сейчас я вижу, что нормальный человек так не может. Но самое смешное, что меня ни тогда, ни сейчас это не удивляет. Только лес какой-то не такой, как во сне. Красноватый, даже золотистый, как в сказке нарисованной. Я смотрю вокруг, а у самого под ложечкой сосёт от удовольствия. А какое Миша удовольствие, если у тебя кровь, как из крана, льётся и ноги холодеют. А потом я как будто вышел из этого, потому что собаки мне шею лижут. А там-то их не было.

- Где там? - ещё с большим волнением спросил Мишаня.

- Если бы я знал. Но там всё настоящее. Даже больше, чем здесь, с тобой. Потом, когда в больнице валялся, сны снились, как будто просыпаюсь, и меня за шиворот из койки тащит что-то. Сначала страшно было, а потом прекратилось. И сегодня опять вытаскивало, хрен знает куда. Потому тебя и разбудил.

Юркины бредни напомнили Домашонины рассказы про его приключения и полёты, и это сравнение потрясли Мишаню. Хотя, в отличие от Домашони, который с восторгом относился ко всему чудесному, Юрка пребывал в растерянности и даже страхе.

- Я когда пришёл после больницы, тут Витька Драгунов с Зихуном сидят. На солонец приехали. Ждали вечера и выпивали. Так и не убили ничего. Утром я протрезвел и к Робсону. А тот сидит в своей норе, ногу перевязывает. А времени-то прошло всего ничего. Чо, говорю, Толян. Никак в капкан угодил. А тот косо глянул, даже вздрогнул, а ногу как будто прячет от меня. Какой к лешему капкан, говорит. Чирья повылазили. В воде походил, а рыбку-то хочется. Бродни мои взял дядя, да не вернул. А сапоги все дырявые. Я спрашиваю, какой ещё дядя? А он мне - А я почём знаю? Кому-то нужнее оказались. Полазий в ледяной воде целый день - не такие выскочут. И смеётся. Стою в дверях, слушаю, а у самого мурашки по телу. Голос-то его, Домашони. Мне и сидеть с ним не то боязно, не то противно.

- Пили-то много с Витькой? - спросил Мишаня, уже ничего не понимая и косо поглядывая на дружка.

- А ты не знашь, сколько наши пьют? Сколько будет, столько и выпьют. А мне вообще всё равно. Один хрен на утро блюю. Но на дурость, слава богу, не тянет. Я тогда стою, смотрю на его спину и думаю: а если бы тогда не по ляжке зацепил? Завалил бы… Подходить, а там Робсон с дыркой в башке.

   От смеха прорвало обоих, и смеялся Мишаня так сильно, что пошли слёзы и разболелась голова. Пока его трясло, и он не мог успокоиться, Юрка терпеливо ждал и что-то думал. Мишане стало ясно, что это ещё не всё, что у Костыля припасено ещё что-то необычное. Смех неожиданно прошёл, он вытер мокрое и раскрасневшееся лицо и вопрошающе уставился на друга, чувствуя, что его может опять прорвать.

- Тут как-то раз, - продолжал Юрка, - на полях ворон налетело. Аж черно. Чего, думаю, они разорались, ничего же не сеяли. И кружат над одним местом. Пригляделся, а там Робсон. Стоит и передразнивает их. Тоже каркает, да так похоже, что я остановился. Стою за дубками, меня не видать, а Робсон каркает, да так азартно, да в присядочку. А те с ним словно ругаются. Ну и что это по-твоему? Ты бы стал вот так, посреди дороги с воронами каркать?

   Эта новая история произвела на Мишаню совсем другое впечатление. Знал он, что Робсон был странным, но беззащитным и наивным, как ребёнок. А от постоянного одиночества и волком можно завыть. И если бы Юрка рассказал ему, что Домашоня не каркал, а выл с волками, Мишаня бы не удивился.

- Это что, - продолжал Костыль. Когда я обратно со Столбовой шёл, припозднился. Уже по темноте шёл. Подхожу к последней поляне, а со стороны Луковой как завоет. Да с таким протягом. Так только матёрый может выть. А чего ему там делать? Потом со всех углов как давай отвечать. Я никогда не думал, что вокруг столько волков. Собаки хвосты поджали и под крыльцо залезли. Кому там выть?

   Эти нелепости, касаемые Домашони, ввергнули Мишаню в крайнюю степень тоски и растерянности. Оказывалось, что даже здесь, в диком краю, где и людей меньше, чем медведей, не было места для человеческой тайны и возможности оставаться самим собой, и всюду человек попадал под прицел критики и людской морали. И тот Домашоня, которого Мишаня знал с детства, весельчак и даже плут, оказался вывернутым наизнанку нелепой случайностью и домыслами, в которых, быть может, и было что-то от правды, но ничего от человечности. Ведь от такой жизни он и сам когда-то готов был выть на луну и разговаривать с кем угодно, хоть с воронами, лишь бы не с самим собой. А от того, что творилось вокруг, ему и сейчас подошла бы любая шкура, хоть медвежья, лишь бы не видеть этой мерзкой действительности, к которой как будто все давно привыкли, но на самом деле потеряли в ней истинное доброе лицо, и он не был исключением. А Домашоня… Он по-прежнему оставался не просто своеобразным, но даже необычным человеком. Он был сущностью, непостижимой и живой, пусть для многих смешной и непонятной, но безвредной. И кому какое дело, как он воет и с кем каркает.

- А ты с кем про это говорил? - уже в тишине спросил Мишаня, оторвавшись от своих размышлений. Юрка ответил, как всегда, не сразу. Глаза его, словно инструмент поиска ответа, всё так же сверлили пустоту, не выражая никаких чувств и волнений.

- А с кем, Миша? Ты не знаешь, кто вокруг. Ты думаешь, я не понимаю? Это уже не байка, и лучше бы мне ничего не знать об этом. Не пойму только, куда он делся. Не видно его стало. Как с Луковой съехал, больше не видел. Говорят, в Амурзете с бабкой какой-то живёт. Сколь раз мог увидеть и ни разу не встретил.

   Мишаня и сам не мог припомнить, когда видел старика в последний раз, не считая странного обстоятельства, когда ему пришлось заночевать на Луковой. И та ночь по-прежнему стояла перед его глазами, оставаясь яркой страничкой в его скудном бытии. И как только мысли об этом странном факте исчезновения проникли в его голову, он вдруг почувствовал всем сердцем необъяснимую и ничем не восполнимую тоску.

   Так и дождались они в молчании, когда за окном начало светать и ночь незаметно растворилась в утреннем холодном тумане. В нём, как остатки минувшей ночи, на своей жерёбой кобыле растворился и сам Костыль, напоминая собой в причудливой утренней дымке лесное пугало. Не дожидаясь, когда тот вернётся с охоты, Мишаня неспешно собрал свои вещи, покидал их в кабину и подался в обратный путь. Не хотелось ему напрашиваться на делёж ещё не убитой добычи, хотя и он не прочь был набить живот жареной козлятиной. Но разве это последний раз? Впереди была дорога с ухабами и колдобинами, напоминающая его собственную жизнь, полная приключений, которых ему так не хватало в последние годы.

   «Домашоня изюбр». Мысль эта, как и лёгкая грустная улыбка на его лице, всё ещё вертелась в сознании. «Домашоня…» Даже одно произношение этого имени вызывало в нём странную реакцию, и он явственно ощущал действие каких-то потусторонних сил на его тело и сознание. И пока его верная лошадка утюжила подъёмы, он видел перед собой потешную физиономию старика. И это образ, словно родниковая вода, незаметно вымывал из его души и тела копоть прожитых в тоске и суете лет.

   Дорога домой всегда короче, и постепенно осенний лес сменился неухоженными и никому не нужными столбовскими полями, которые, наверное, уже успели продать китайцам. Там впереди его ждала или даже караулила цивилизация, уродливая и жестокая, но без которой он почему-то не мог считать себя человеком. А за спиной стояла всё ещё дикая и ничейная территория – лес со всеми обитателями, включая и Юрку Драгунова и Домашоню.

«- А ведь это всё уйдёт. Исчезнет когда-то раз и навсегда. Как забытый сюжет народной сказки», - эта мысль, связанная с миром прошлого, сказочного и героического, последнее время не давала ему покоя, поскольку в этом мире было и его место. Всё это находилось где-то рядом и даже касалось его своим дыханием, и не хватало лишь одного усилия, чтобы дотянуться до него и сделать своим. Но по другую сторону по-прежнему ждал мир, сугубо практичный и однообразный как новый забор, сделавший Мишаню когда-то слепым и бесчувственным, но бросить который он уже не мог и даже не хотел. А потому мир Домашони, Ревки да, наверное, и Костыля со всеми лешими, волками и оборотнями и прочей лесной безобидной нечистью, был для Мишани неразрешимой загадкой для ума. Да и сам он словно застрял где-то посредине. Оттого и держал его в своих цепких объятиях хозяин - лес.

-