Черные следы хорошо выделялись на первом снегу. Они уходили круто в небольшую сопку, и по ним нетрудно было понять, какой был зверь. Он легко преодолевал завалы, каменные осыпи, оставляя на белой поверхности четкие отпечатки немного закругленных спереди парных копыт.

Где-то под вершиной сопки густо рос орешник — хорошее укрытие для любого зверя. Никакой охотник, даже самый опытный, не смог бы подобраться к зверю, не оставшись незамеченным. Да и глупо было карабкаться в сопку и сбивать ноги, чтобы потом вновь возвращаться ни с чем.

Михаил остановился и отдышался. Изо рта белым снопом валил пар. С утра хорошо подморозило, и хотя воздух постепенно прогрелся за день, в лесу было приятно от прохлады. Приметив упавшее дерево, почерневшее и почти сгнившее от времени, он прикладом счистил с него снег и сел. Его раздирала досада оттого, что ему опять не повезло. Выходило так, что там, где другие подставляли ладошки и собирали, что падало сверху, ему приходилось тянуть руки, подпрыгивать, а оно выскальзывало всякий раз.

С утра он успел отмахать полтайги и забрел черт знает куда. Заблудиться он не боялся. Не хотелось бить «копыта», как он называл свои ноги. А главное — все было зря. Не стоило гнаться за быком. Выслеживать его, как выражались охотники — тропить. «Собакам не под силу, а тут человек, да еще с этим», — он с грустью осмотрел ружье, которое держал в руках, и вздохнул. Но азарт — вещь коварная. Зверь заставляет забыть обо всём, даже о главном в тайге. Об оружие.

Он увидел изюбра недалеко от пасеки. Случайно. Бык с богатой короной быстро шел по противоположному ряжу, по самому гребню, выделяясь на небе, затянутом белой дымкой, мощным силуэтом. Даже издали было видно, как вздувались мышцы на его грациозном, до совершенства отточенном природой теле. В такие мгновения человек забывает обо всём.

Мечта охотника! Если бы у него был карабин, он бы не промахнулся. Он был уверен в этом на все сто. И тогда сидел бы он уже на пасеке и жарил свежую изюбрячью печенку.

Но на коленях лежал старый допотопный дробовик. Зрелище было неприглядным. Обшарпанный приклад едва держался на двух болтах, и в одном, самом узком месте его пришлось перетянуть проволокой. Приклад был ерундой по сравнению со стволами. Они вытерлись от времени, а покрытые изнутри ржавчиной и раковинами, они уже не стреляли, а просто плевались. От рогатки, наверное, было больше проку, чем от этих стволов. Впрочем, и эта беда была мелочью. Оба ствола раздуло в патроннике. Вытащить из них гильзы, особенно латунные, после выстрела можно было только при помощи ножа или специального шила. Благо, нож был всегда под рукой. Но даже если все огрехи старого «дедушкиного» ружья собрать в общий узел, то они были пустяком по сравнению с главной проблемой. Ружьё осекалось, и такая беда была хуже промаха. Хуже всего, что может случиться на охоте. Такая беда может стоить жизни. Как он до сих пор не разбил его где-нибудь в лесу, было просто чудом.

Михаил погладил стволы рукой. Маленькие снежинки падали сверху и тут же исчезали на вороненой поверхности видавших виды стволов. Ружьё было действительно старым, довоенным. Где-то на замках стояло клеймо мастера, их украшала витиеватая гравировка. Вещь была сделана тогда, когда люди не скупились вложить в работу свою душу и, наверное, получали от этого большую радость. На совесть работали. Жалко было выбрасывать его. Оно было для него просто как память о прошлом. Далёком прошлом мест, в которых он жил. Ему почему-то казалось, что ружье еще сослужит службу. Пока же оно лишь спасало жизнь лесным обитателям. Последняя коза еще раз доказывала это. Она паслась на болотце, среди молодых березок, выискивая среди пожелтевшей травы что позеленее. Он зашел с подветренной стороны и остался незамеченным. До козы оставалось каких-нибудь двадцать метров. Расстояние было смешное, и Михаил уже предвкушал победу.

Самонадеянность в охоте, как и в любом серьезном деле, — вещь опасная. Первый раз он промахнулся. Он не мог поверить своим глазам. Коза продолжала пастись, лишь озираясь по сторонам. Он выстрелил еще раз и снова промазал, но косулю словно кто-то держал. Она лишь подалась вперед и остановилась. Отчаянью его не было предела. До боли в суставах он сжал цевьё, едва не переломив дробовик пополам. Из груди вырвалось страшное проклятие, то ли в адрес козы, то ли в адрес ружья. Зверь отпрыгнул в сторону и легко побежал по болоту, подставив ему весь бок, словно дразня. Перезаряжать не имело смысла.

Ему ещё не было тридцати. Всего год назад он жил совершенно другой жизнью. Каждый день в крохотной комнатёшке рабочего общежития, сидя в кровати и подложив под спину подушку, он проверял детские тетради, закатываясь истерическим смехом от нелепости предложений и ошибок своих подопечных. Орудовал, как казак шашкой, красной пастой, раздавая двойки и тройки направо и налево. Вечерами он оказывался в компании таких же молодых, как и он, учителей, споря на самые разные житейские проблемы. Они вечно спорили, бесконечно пили крепкий чай, похожий на берёзовый дёготь, или смотрели «ящик». Когда все надоедало, он пропадал у Тимофеича, где стоял бильярд, и где собиралось много разного люда, и напивался там до помутнения рассудка. Просыпался на следующее утро, не соображая, где он и как попал домой, не в силах вспомнить вчерашнее. Потом он засовывал «лысину» под кран, трезвел, проклиная и себя, и жизнь, и шел на уроки. Так продолжалось два года. И в один не самый прекрасный момент этой жизни он понял, что ему нужен выход. Школа. Общага. Дети. Родители. Так может тянуться бесконечно.

Когда все осталось за спиной, в прошлом, он в сотый раз спрашивал себя: правильно ли он поступил, что вернулся домой и засел в глубокой тайге, в глуши и одиночестве.

Он оглядел свои сапоги, раскисшие от липкого снега. Снег должен был растаять. Первый снег всегда таял, как и первая любовь, оставляя приятные и грустные воспоминания.

Для своих лет он выглядел не так уж и плохо. «Если бы не лысеющий лоб», — он усмехнулся и почесал щетину на подбородке. Кому-то нравились его усы. Их он никогда не сбривал. Они дополняли его улыбку, которую украшали ровные, немного пожелтевшие от никотина зубы.

Михаил посмотрел на небо и огляделся по сторонам. Вспомнив место, он тяжело вздохнул. В пылу преследования он ушёл на добрый десяток километров от пасеки.

«Не хватало еще в этой дыре зверя завалить, — подумал он. — Кто же его выносить будет?»

Коня у него не было. Да и не предвиделось. Хотя раньше, в пчелосовхозе, всем пчеловодам выдавали лошадь. То было раньше. Но, подумав, как следует, он все же сошелся на мысли, что не отказался бы от «мяса». Даже здесь, за десять километров. Он вспомнил, что с утра ничего не ел, а ещё надо было вылезать.

Немного отдохнув, он поднялся и закинул дробовик за плечо. Выпустив из-под одежды скопившийся жар, он тщательно заправился, перемотал портянки и не спеша потянулся в сторону пасеки.

Досада пропала. Он равнодушно отнесся к зайцу, выскочившему из-под самых ног. Не хотелось нарушать царившей вокруг тишины. В глубине души он смеялся над собой. Да... Некоторым точно везло. В огромной, бескрайней тайге бывало, что зверь вылетал прямо на охотника и валился у самых ног. Кому-то везло, но только не ему.

Поднявшись из распадка, он огляделся: «Час, от силы полтора, и дома». Домом его была пасека. О пчелах голова уже не болела; они мирно спали на соседней пасеке — его-то омшаник требовал основательного ремонта, а вот о желудке позаботиться не мешало. Бак с продуктами давно был пуст, и держаться приходилось только за счет картошки и сала, оставленного лесниками, иногда заезжавшими к нему на Серпуховку.

С сопки открывался красивый вид. Внизу неслышно спускалась таежная речка Столбовка. Сопки мягко расступались перед ней, словно провожали ее до бескрайней равнины, где она сливалась с Самарой и терялась в низменной пойме Амура. Вдоль речки, по болоту, тянулась дорога — две набитые тракторами колеи. Машина по такой дороге могла проехать только зимой.

Михаил спустился с ряжа и вышел на дорогу, по которой уже успел кто-то проскочить, оставив чёткие следы протекторов. Он запросто мог по ним определить, кто и когда проехал. И зачем. Но какой был в этом прок. Настроение вмиг испортилось. Оттого, что всех тянуло в тайгу. За добычей. Все хотели только брать: зверя, лес, рыбу. Лишь бы за это ничего не платить. Все, что угодно, лишь бы даром.

Он огляделся. Даже в этой глуши приходилось озираться и опасаться постороннего глаза. А каково было лесным обитателям, когда очумелые от городской жизни люди лезли в самую глушь за тем только, чтобы в пылу азарта завалить зверя или надергать хариуса. А ему, кому без тайги и дня не прожить, приходилось прятать дробовик от диких глаз и собирать остатки.

До пасеки оставалось каких-нибудь пять или шесть километров. Он шел не спеша вдоль мелколесья и срывал на ходу подмороженные ягоды калины, от которых кривило скулы. Какая-никакая, а все же еда. Неспешно ступая по белой пелене, он уже мысленно растапливал печку, от которой все время задымляло дом, и жарил картошку. Ему вспомнился далекий Горный; небольшой поселок, затертый среди крутых заснеженных гор, с очень уютной школой, в которой, как оказалось, было что-то притягательное.

Пасека, как всегда, появлялась неожиданно. Выйдя из густого подлеска, он остановился у родничка. Вот что было главной ценностью Серпуховки. Родничок вытекал из-под земли рядом с пасекой, и кто-то мудрый сколотил деревянный короб и обложил родник камнем. Весной вокруг родника рос дикий лук, это Мишка помнил еще с глубокого детства, когда подрабатывал каждое лето у пчеловодов. Он ждал, когда придет весна, и он нарвет дикого лука, и насладится чистотой самой вкусной, как ему казалось, воды, и опьянеет от благоухания проснувшейся природы, наполненной жужжанием пчёл и запахом молодой вербы. Ему до ужаса хотелось лука, именно дикого. Тут же росла дикая груша с огромной густой кроной. Она цвела почти каждый год, но плодов на ней никогда не было. Почему — никто не знал.

На крыльце, привязанный тонкой веревкой, лежал Куцый, пегий щенок с длинными ушами и наполовину обрубленным хвостом. Он терзал старый тапок и рычал на него, как на зверя. Увидев хозяина, щенок залился звонким лаем и завилял обрубком хвоста…

Куцый залаял уже после того, как кто-то застучал каблуками по крыльцу.

— Кого там черт несет? — вслух выругался Мишка. Он поставил на стол горячий чайник и быстро прошел в прихожую, где оставил дробовик. Едва он успел сунуть ружье за печь, как дверь со скрипом распахнулась и весь проем заняла круглая физиономия Тольки Козырева, в народе прозванного Тыквой. Правда, не он один в семье Козыревых носил овощное прозвище. Отец его, такой же мордатый и крепкий, был Помидором, а сына, уже отслужившего в армии, звали не иначе, как Тыквенок. Несмотря на свое прозвище, Толька не был вегетарианцем и мог в один присест уговорить молодого поросенка. Он очень любил выпить и поорать; особенно ему нравилось давить первого встречного своими огромными и как у медведя сильными руками. Годы брали свое, но в седой голове, крепкой, как чугунная сковородка, всегда была только одна мысль: где бы выпить на халяву да пощупать баб.

Работал Тыква в тайге, на лесопосадках, и очень часто захаживал на пасеку. Он сразу с порога начал бороться. Его любимым занятием было мериться силой; точно так же он мог забуриться в любой дом и без всякого дела просидеть там весь вечер, пока не налакается.

— Стучат-ца надо! Черт бы тебя побрал, — вздохнул Мишка и рассмеялся.

Тыква расплылся своей беззубой пастью и развел руки.

— Мишшка! — заревел он, как медведь. — Дай выпить, а то удавлю. — Он потянул огромные лапы, чтобы ухватить Мишку за шею.

— Отвали, дя Толя, — засмеялся Мишка, выворачиваясь из-под Толькиной лапы.

— Налей хоть с пол-литра. Похмелитца надо. Башка болит!

Михаил развел руками и сделал грустное лицо.

— Нету!

— Как это нету? — опять заревел Тыква. — Вчера было, а сегодня нету?

— Выжрали. — Мишка налил себе чая. — Вишь, чего пью.

— На траву, что ль, перешел? Я с тобой тогда вообще разговаривать не буду. — Толька развернулся и обиженно пошел к двери, но тут же резко повернулся и с размаху сел на табуретку, едва не разломав ее своей тушей.

— Тише ты! Мебель сломаешь! Кто чинить будет?

Не обращая внимания на хозяина, Тыква уселся поудобнее и уставился в окно.

— Речка-то поднялась, — на столбовской манер проговорил он. — Пасеку-то затопить. Шмоет тебя вместе с твоим бесхвоштым.

— Не шмоет, — передразнил Михаил и тоже посмотрел в окно, про себя подумав: «Теперь не отлипнет». (Он знал, что если Толька чего-то захотел, то всегда добьётся своего.) — Ну чшо? Лес-то ваш не спалили ишо? Стоит? — просто так спросил Мишка.

— А чшо-о с им сделатся. Стоит. Денег не платют. Мишка, я бы его сжёг к чертовой матери. — Толька громко рассмеялся. — Все равно спалят, не рыбаки, так наркоманы. Лезут-то, как тараканы, еле отбиваемся.

— Делать вам не хрен. По лесу шляться. Всех зверей распугали. Всё поизуродовали своими полосами. Ходить невозможно по вашим посадкам.

— И не говори, Мишка! — Тыква снова заржал и потянул свои руки, чтобы ущипнуть хозяина за ляжку.

— Уйди! Без тебя тошно.

— Кобеля-то закормил, гляжу. Полёживат себе, не встает, — орал Тыква.

В Столбовом все: и мужики, и бабы, да и ребятня — говорили громко, и незнающему это всегда резало уши. И когда Михаил после своих странствий снова оказался в родных местах, то первым делом отметил именно это.

…— Давай его съедим. Хорошая уха получится.

— Я тебе сожру!

— Шучшу-у. Ружо-то куда успел спрятать? — Толька опять рассмеялся и чуть не свалился с табуретки. — Когда сидьбу-то починишь? Гостям уже и сесть не на что.

Мишку позабавило то, как свободно импровизировал Козырев, как впрочем, и все столбовские жители. К примеру, сидьбой местные мужики называли доску на дереве, рядом с солонцом или кормушкой, на которой прятались, поджидая зверя, и не всякий посторонний мог сразу сообразить, о чём, собственно, идёт речь.

— А каво тебе высиживать здесь? — обиженно спросил Мишка.

— Не твоя забота, — буркнул Толька. — Чаем хоть напоил бы, башка болит.

Мишка сделал удивлённое лицо.

— Чему болеть-то? Тебе надо, встань да налей.

— А сахар у тебя где?

— Мед жри!

— Сам жри эту дрянь. Гречишный, небось, с Артомоновских полей? Ну-ка, дай понюхать.

— Привередливый ты, дядя Толя.

— А как же! Ты же вечно гадость подсунешь.

Мишка грохнул кружкой по столу.

— Да ты чо!

— Шучу. Коли яблочек нету, так и морковку съешь. Давай, что ли, кружку.

Он тут же полез большой ложкой в литровую банку с осенним цветочным медом, еще не успевшим закристаллизоваться.

Мишку передернуло.

— Как ты его жрешь. Фу!

— Мишшка! Дай сахару. Килограмм пять или шесть. — Толька облизал ложку и бросил на стол.

У Мишки отвисла челюсть.

— Тока не ври, что у тебя нету! Насыпь хоть с ведерко, — напирал Тыква, — а я тебе, хошь, пуль дам для твоего дробосрала. Как раз под шестнадцатый. Полевки.

— Сколь? — перебил его Мишка.

— Пять хотя бы, — неуверенно промямлил Толька. — Бражку не на чем поставить. Ягода-то скиснет.

— Пуль сколько дашь? Чугунная твоя голова!

— А давай потягамся, — заревел вдруг Толька, уже протягивая лапу с толстыми пальцами.

— Уди! С тобой только быкам бодаться.

Толька расплылся от удовольствия.

— Тота же! Ну, пошли в машаник.

— Какой тебе машаник? Ты мне что только обещал? Пули гони!

- Каки ишо пули? — Толька сразу поглупел, но, увидев, что купить хозяина обещанием не удастся, опять с грохотом сел на табурет и отхлебнул Мишкиного чая.

— Ну чшо. Кака нынче охота?

«Все, — подумал Мишка, — прицепился, не отстанет».

— Какая охота? Такая! Видишь, снег лежит.

— Вот и хорошо. Где снег, там и след. Самое время зверя тропить. Чернотроп. Зверь сейчас дурной, очумелый. На месте не сидит.

— Вот и тропи!

— Нашел дурака, — засмеялся Толька, — башмаки последние бить по этой кислятине.

— Пули гони! Чего сидишь!

— А хошь, я тебе колып дам. Под шестнадчатый. И под двенадчатый есть.

— На хрен мне под двенадцатый. Можешь себе забрать.

— Как же я тебе его разъединю? — не понял юмора Тыква.

— Ну-ка, покаж, — смягчил голос Мишка, — отнял, небось, у кого?

Тыква, словно фокусник, вытащил из штанин завернутый в белую тряпку колып — приспособление для литья пуль, вещь очень простую, но незаменимую для охоты.

— Дай посмотреть.

— Охал дядя, на чужое глядя. Руки сначала помой, — завоображал Тыква и стал снова заворачивать штуковину в лоскут, но уже не так быстро.

— Сколь тебе сахара надо? — спросил Мишка. Сахар у него был. Осталось после осенней кормежки, а колыпом обзавестись не мешало.

— Ну с ведро, хотя бы.

— Да ты чшо! За эту железку! Ведро!

— Ну и ладно. — Толька пошарил в карманах, вынул помятую пачку «Примы» и закурил.

— Ведро давай, отсыплю.

— Где я тебе его возьму? У тебя, что ль, ведра нет?

— Тогда сапог сымай.

— Зачем? — Толька открыл рот, на котором так и прилипла сигарета.

— Затем! — рассмеялся Мишка. — Сахар туда нассыплю.

— Я тебе нассыплю! Сейчас я тебе так насыплю!

Толька вскочил со своей табуретки и стал ломать Мишку, словно медведь шатун.

— Да ну тебя к черту, козыревское отродье. Сахар тебе нужен? Гони колып.

— Ну, дай хоть мешок какой. Верну ведь, ешли пообещал.

— Да и чёрт с тобой! Пошли! — махнул рукой Мишка и, взяв связку с ключами, вышел из дома.

Как только Толька ушел со своим сахаром, на пасеке опять воцарилась тишина. Он все же умудрился один раз больно ущипнуть Мишку, оставив на ноге хороший синяк.

Он не сразу привык к тишине и одиночеству, да и как к этому привыкнуть после шумных улиц и бесшабашных детей. Иногда Куцый нарушал своим лаем гробовую тишину мрачных сопок, склонившихся над пасекой, гоняясь за мышами в зарослях сухой полыни. При виде щенка на душе становилось теплее. Взрослая собака не так радовала человека, хотя Мишка с нетерпением ждал, когда Куцый подрастет и станет помогать в охоте.

Пасеку со всех сторон окружали сопки, покрытые чернолесьем, но в основном, дубом. В сотне метров от точка протекала речка. Где-то в ее верховьях начиналась уже настоящая тайга с кедровыми лесами, буреломами и непроходимыми марями, но ему больше нравилось здесь. Мишка не особо любил тайгу. Да и она его не баловала. Там можно было потеряться. Здесь он чувствовал себя, как дома. Лес вокруг был густой: берёзы, бархаты, дуб, маньчжурский орех. Вдоль речек росли клёны. Такого богатства вряд ли где можно было встретить. Разве что в Приморье.

Летом в лесу держался весь зверь: кабан, изюбр, медведь; все находили себе корм, и всем хватало места. Лишь человек вносил в жизнь леса свои коррективы и получал взамен выстриженные плешины делян и высохшие русла рек.

Мишка взял колып в ладонь. На двух его половинках были отливами выдавлены ребристые полусферы сразу для двух калибров.

— Це дело! Теперь можно и на охоту.

У Мишки поднялось настроение. О сахаре он уже и думать забыл. Снег продолжал потихоньку покрывать землю. Долго ему не пролежать. Ноябрьские ветры выдували все начисто, оставляя твердую, как бетон, землю черной и голой. Но пока снег лежал, природа превращалась в лесную сказку. На снегу читались следы самых разных ее обитателей. В такие минуты жизнь казалась не такой уж и плохой.

В доме было уже светло. Отраженный от снега свет играл на прокопченных стенах. Надо было начинать день.

Мишка резко вскочил и вышел на воздух. В голове шумело от вчерашней самогонки. Он уже забыл, сколько раз зарекался не пить эту гадость. Но в компании с Сухорятами, шебутными и простоватыми мужиками из Столбового, отказываться от выпивки было бесполезно. Затылок трещал по швам. Мишка прищурился от яркого света. По свежему снегу бегал Куцый, таская в зубах порванный тапок своего хозяина.

— Куцый! — притопнул на него Мишка. — Ну-ка, брось! Брось, тебе говорят!

Щенок беспечно посмотрел на хозяина и, бросив свою игрушку, зарычал, задрав кверху антенну своего короткого хвоста.

— Эх ты, ошибка природы. — Мишка смачно зевнул и потянулся.

Пес уже крутился у ног хозяина, забыв про свою забаву.

— Что? Жрать, наверное, хочешь? Обойдешься, хватит с тебя вчерашнего.

Щенок преданно смотрел на хозяина, повиливая обрубком.

— Ну, ладно, пойдем, посмотрим, что у нас осталось из жратвы.

Щенок остановился у двери, не решаясь переступить через порог, не один раз получив за это тем же тапком.

— Правильно, Куцый. Собакам в дом нельзя, — степенно разговаривал с Куцым Мишка.

Он открыл бачок из-под меда, где хранил продукты. На дне лежали две банки тушенки и борща.

— Так. Что у нас имеется, — он взял одну из банок и стал читать вслух. — Изготовлено в Семипалатинске.

Он рассмеялся.

— Хорошо жить стали. Борщ «Чернобыльский». Тушенка вообще черт знает откуда. Так мы с тобой, паря, и до весны не дотянем. — Он захлопнул бачок и поставил обе банки на плиту. Щенок продолжал следить за хозяином с крыльца в открытую дверь.

— Ну что, Куцый, плохи наши дела. Обнищали.

Щенок брякнулся на спину и стал выкусывать в шубе блох. Мишка тихо рассмеялся.

— Что же ты, сукин сын, вчера Сухоренка укусил? Так и врагов недолго заиметь.

В душе Мишке понравилось, как Куцый охранял свою посудину от захмелевших братьев.

Пес преданно лег у ног хозяина, положил свою беспородную морду на сапог и вздохнул, как человек. Мишка потрепал щенка за ухо и, взяв за шиворот, поднял перед собой. Он посмотрел Куцему в глаза. Щенок висел спокойно, лишь озираясь по сторонам и думая, куда бы смыться.

— Хороший из тебя охотник выйдет, если не задавят или не съедят такие, как дядя Тыква.

Мишка попробовал позлить щенка, отщипывая из шкуры старую вылинявшую шерсть. Даже в таком неудобном положении Куцый задрал верхнюю губу и показал тонкие, как шилья, белые зубы. Мишка рассмеялся и легонько бросил щенка на снег, так чтобы тот приземлился на лапы. Едва Куцый почуял почву под собой, он с ходу кинулся в атаку и вцепился зубами в голенище, возвращая тем самым обиду.

— Пойдем, Куцый, попьем холодненькой водички.

Услышав обращение в свой адрес, щенок отпустил сапог и завилял обрубком. Гордо задрав морду, он побежал впереди хозяина в сторону родника.

Насладившись водой, Михаил спустился к речке. Столбовка, почерневшая на белом снегу, тихо проносилась мимо.

— Вот и зима.

Он скинул сапоги и без раздумья полез в ледяную воду, чтобы вытащить «морду».

Вытянув из воды ловушку, он грязно выругался и сплюнул. В корзине трепыхался мелкий хариус и несколько гольянов.

«Скорее всего, рыба нашла лазейку», — подумал Мишка. Под ногами уже увивался Вася, маленький черный котенок с белым пятнышком на груди. Увидев рыбу, Васька заорал с подобающей ему кошачьей страстью.

— Не ори! И без тебя тошно! Всё тебе! — рявкнул на него Мишка и вытряхнул из «морды» улов.

Без болотников в ледяной воде делать было нечего. Сапоги были, да сплыли. Кто-то не побрезговал и прихватил их, когда Мишка отъезжал в Никольское за продуктами.

Он забросил «морду» в кусты и ополоснул лицо. Потом прямо с берега наклонился и сунул голову в стремнину. В одну секунду там что-то затрещало и защелкало. Ему показалось, что глаза сейчас выскочат из своих орбит. Он выскочил и заорал, тряся башкой, напугав до ужаса Васю.

От процедуры остатки ночи улетучились в одно мгновенье. Ему не раз приходилось раньше пользоваться этим способом. Уроки в школе — дело серьезное, действовало безотказно.

На Серпуховку часто захаживали гости. Разные. Половину Мишка и близко к пасеке не подпустил бы. Но закон тайги не им был придуман. Когда он вошёл в дом, за столом сидел незнакомый ему человек. Мужик смотрел невинными глазами на Мишку и перебирал пальцами по столу. От неожиданности Михаил растерялся и опустил руки.

— Здравствуйте, вас, кажется, Михаилом зовут, — мягко произнёс гость. Рука его немного дёрнулась. — Вы извините, что я вот так. Дом открыт, а хозяина нет.

— Можно и на ты, — вяло произнёс Мишка и развёл руки. Ему совсем не хотелось иметь дело с посторонними людьми и тем более здороваться за руку. Он неловко прошёл к кровати, словно не хотел наследить в собственном доме, и принялся кромсать кусок сыромятной кожи под уздечку. Наступила неловкая пауза.

— Каким ветром в наши края? — между делом спросил Михаил, не глядя на незнакомца. Выяснять его имя у него не было никакого желания.

— Да... Знаете ли, проходил мимо. Почему же не зайти. Мы же всё-таки люди.

Мишка посмеялся про себя и почесал макушку.

— Пасека на отшибе. Здесь гости не часто.

— Ну, вот... — В голосе незнакомца улавливалась некая интеллигентность, не нарочитая, а внутренняя. Это никак не вязалось с его обличьем. На нём было старое суконное пальто чёрного цвета, к тому же коротко обрезанное. На столе лежала его фетровая шляпа столетней давности.

У Мишки не было сомнения в том, кто был его гость и что он забыл в его дыре. Это был самый обычный бродяга. Бомж с претензией на интеллигентное прошлое. Об этом говорили небольшая бородёнка и такие же аккуратные усы. Для города это явление было бы обычным. Но для деревни… он никак не вписывался в общий ряд местных бродяг, одетых в поношенные робы.

— Может, чай желаете, — на манер гостя произнёс Мишка. При желании он мог и на древнерусском заговорить, как-никак филолог в бывшем.

— Да вы уж извините, — засуетился гость, — я вижу, что не ко времени. — Он погладил тёмную щетину на подбородке и взял шляпу. — Вы уж не смотрите на мой внешний вид. Это ведь здесь не главное...

— Чай горячий, — Мишка отложил уздечку и прошёл к плите. Не спеша он поставил на стол две кружки и налил ещё дымящегося кипятка.

— Больше ничего предложить не могу. Извиняюсь.

Что-то заставило Мишку остановить гостя. Было в мужичке нечто не от мира сего, да и взять с Мишки было и вправду нечего.

Незнакомец сел и взял обеими руками кружку. Мишку поразили его очень чистые, аккуратно подстриженные ногти.

— Хороший чай. Настоящий.

Мишка усмехнулся про себя и тоже взял кружку. Он редко садился, когда кто-то сидел за столом.

— А вы почему не садитесь? — смущённо спросил гость.

— Успею, — усмехнулся Мишка и без всякого любопытства посмотрел в окно. — Вот стервец, — в сердцах выругался Мишка, глядя, как Куцый опять добрался до его обуви.

— Хорошие у вас друзья, преданные.

От этих слов Мишка рассмеялся. «С головой гость явно был недружен», — подумал он.

— А я серьёзно. Они ваши помощники. Вот вы, наверное, думаете, что в жизни главное — это предметы, вещи. Деньги там. Или везение. Ну, скажем к примеру, лотерею выиграть или найти чего. Или хотя бы, применительно к вам, зверя в лесу встретить, а потом убить. Нет. Главное, чтобы рядом душа была родная. И чтобы она тебя понимала, а ты ей верил. Радость ведь тогда хороша, когда её делишь. В нас ведь веры не хватает и доброты. Всё хорошее на земле от доброты человеческой. Ему и возвращается. Ты к твари с теплом, и она к тебе с доверием и лаской. Так и с природой. Она ведь тоже живая и всё чувствует, на всё реагирует. Ты сегодня куст сломал, а завтра с неба воды упали. А что, как ни куст, удержит их на земле. В противном случае потоп и беды людские. А причин не видим. К земле надо с любовью. Погожий солнечный день, что природа нам дарит, — это следствие человеческой доброты к ней. Ко всему земному. Доказывать это не обязательно. Достаточно лишь поверить.

— Легко вам живётся, наверное, что так складно о любви говорите, — не скрывая иронии, перебил Мишка. — Вы случайно в Бога не верите? Сейчас, знаете ли, модно в Бога верить и проповедовать любовь. А жить надо по справедливости. Это вернее и надёжнее, — раздражённо выпалил он. Гость его особо не волновал, хотя в его словах всёже была правда. Однако легче на душе от этих слов не становилось.

— Я... — гость надолго задумался, — в некотором роде врач и догадываюсь о причине ваших размышлений. Наверное, у вас душа болит. О прошлом. Оно и не даёт вам любить этот снег и этот день. А оно того стоит, уж поверьте. Это я вам как знающий человек говорю.

— То-то гляжу на ваши руки, — хмыкнул Михаил.

— Вовсе не хочу наставлять вас. Здешний народ, знаете ли, по природе своей недоверчив, а особенно к чужакам. — Незнакомец потянулся к шляпе, но, увидев на лице хозяина вопрос, остановился. — Мне всё же интересно, чего вы от жизни хотите. И знаете ли вы то, чего хотите от жизни? Думаете ли вы над этим? Судя по вам — ничего серьёзного в вашей жизни ещё не произошло.

Мишка знал по своему опыту, что у подобного контингента иногда бывают странности и даже разные способности. Поэтому слова гостя нисколько не удивили его. Но были в них особая уверенность и спокойствие, которые задели за живое.

— Так может сказать любой. И в половине случаев будет прав, — недовольно пробурчал Михаил.

— Верно. Я и не берусь пророчествовать. Человек сам выстраивает себе дорогу. А она, как известно, состоит из множества тропинок, уводящих в сторону. Одна приведёт к дикому зверю, и здесь кто кого. Другая... заставит сделать выбор, и, может быть, придётся переступить через чужое горе. Дорога в рай, знаете ли, вымощена костями человеческими. Но главное, что впереди всегда ждёт любовь. В этом я не сомневаюсь.

Странный гость не спеша отпивал из кружки чай, уже успевший остыть, и не моргая смотрел на Мишку.

— А вам повезёт. Вот увидите. И не раз. И то, что у вас в бачке только отравленная тушёнка, — это явление временное. Будет и мясо. Ведь вам без него никак не обойтись при вашей жизни. Я-то вас понимаю. Только за каждой радостью стоит испытание. Вы об этом не задумывались?

— Опять Библия. Старая песня, — раздражённо вздохнул Мишка. Он уже не находил себе места от слов собеседника. В них была логика и даже внешняя красота, но не было никакого отношения к его теперешней жизни.

— Ну вот. Вы рассердились. Я сейчас уйду. Вы не волнуйтесь. Да и дела у меня. — Мужичок покрутил рассеянно головой и поставил кружку. — А писание здесь ни при чём. Это просто жизненный опыт. Библия ведь не один год писалась, наверное. А в истории есть вещи и постарше Библии. Это к вопросу о справедливости. Это жизнь так устроена. Вы уж поверьте мне на слово. Но вы правы, в Библии об этом тоже сказано. Правда, сам я не читал её. Не довелось.

Он тихо поднялся и, надев шляпу, вышел из дома. Погладив щенка за ухом, он выпрямился, немного поёжился и огляделся по сторонам.

— И всё же друзья у вас хорошие, — улыбнулся гость. — Вам есть в чем позавидовать.

Незнакомец сделал несколько шагов, прищурил глаза и посмотрел на засыпанные снегом деревья.

— А вы знаете, что определяет всю нашу жизнь? — неожиданно спросил он и улыбнулся.

— Откудава нам про такое ведать, мы люди тёмные, — нарочито мудрёно пробурчал Михаил. Поставленный в тупик таким нелепым вопросом, он даже растерялся. Немного помолчав, он усмехнулся и спросил: — И что же?

— Наши желания, — спокойно произнёс гость, ни на секунду не задумываясь над ответом.

— И всего-то? — Мишка облокотился на перила старого крыльца и с грустью посмотрел на снег.

— Представьте. — Гость немного приподнял шляпу и пошёл к дороге. Пройдя несколько шагов, он остановился и о чём-то задумался.

— Желаю вам удачи.

Ломая снежинки на дороге, гость медленно побрёл от пасеки.

Мишка некоторое время смотрел, как удаляется фигура незнакомца. После недолгого разговора в душе опять затаилась тоска, хотя общение с таким типом сперва даже раззадорило его. Он никак не мог взять в толк, что это был за человек и как его занесло в эти дебри. Это было вообще непонятным. Но то, что он не навязался на ночлег, как многие из местных бродяг, делало ему честь.

Он глубоко вздохнул и пошёл в дом. В дверях он остановился и задумался. Что-то было не так в окружающей его действительности. По-прежнему с неба падал неслышно снег. Всё было тихим и белым. Слышно было только, как шумит речка на перекате. Под ногами всё так же крутился Куцый, стараясь, чтобы на него обратили внимание. Он бегал по белому снегу, оставляя на чистом ковре маленькие следы. Мишка оглядел двор и не увидел других следов, кроме тех, что оставил сам, проходя на речку. Это показалось ему странным, но щенок отвлёк его от всяких мыслей, он поёжился от приятного холодка и пошёл в дом.

Особых дел на пасеке не было.

Проглотив несколько ложек меда и запив холодным чаем, чтобы не стошнило, он взял дробовик. Перед этим он его основательно почистил и смазал. Разломив его, посмотрел в стволы: «Не мешало бы ершиком прогнать». Но этого добра у него не водилось. Он взвел курки и проверил на пальце удар бойков. Левый почти не бил. Он зарядил оба ствола картечью. Немного подумав, заменил один, сунув в правый получек пулю, отлитую новым колыпом. «Пуля и в Африке пуля, хотя и дура», — подумал он, с щелчком захлопнув дробовик.

— Ну что, Куцый, пора на охоту.

Щенок, зная, что сейчас произойдет, уже виновато поджал хвост и понуро опустил морду.

— Правильно, Куцый, сиди дома. Куда? Ну-ка, стой! — Мишка схватил тапок и запустил его в щенка, уже норовившего прошмыгнуть в кусты. — Ах ты ж, гад такой! Ну-ка, на место!

Увидев, что хозяин не шутит, кобель сделал резкий разворот и пулей влетел на крыльцо, спрятавшись под лавкой.

— Правильно. Вот тут и сиди, сучий сын! — Михаил пригрозил ему кулаком.

Увидев кулак перед собой, щенок прижался к стенке и оскалил зубы, но, услышав смех хозяина, застучал хвостом.

— Чтобы мне под ногами путался! — Мишка достал обрывок веревки и привязал щенка к крыльцу, еще раз дав понюхать свой кулак, на что Куцый отвел морду и показал тонкий клык. — Я тебе! — тихо и довольно рассмеялся Мишка и потрепал собаку за длинные уши. Щенок все больше и больше нравился ему, но на охоте делать ему было пока нечего.

— Сиди дома и никого не пускай!

Разговаривать было особенно не с кем. Поэтому все, что говорилось вслух, щенок воспринимал на полном серьёзе. Собака посмотрела на хозяина преданными глазами и тихо заскулила. Мишке было искренне жаль пса. Он вздохнул и, накинув дробовик поверх пустого рюкзака, не спеша, вразвалочку пошел в сторону нижней дороги. Пользовались ей редко, и хотя пара машин уже успела проехать вдоль речки, дорога оставалась непуганой для зверя, и на речку вполне могла выйти какая-нибудь козёнка, пощипать троелистку. Снег не был помехой.

Не хотелось сбивать ноги, лезть куда-то в сопки. Поэтому он решил: «Повезет — не повезет. Куда кривая выведет».

Сквозь низкие тучи высвечивало уже зимнее солнце, разбавляя унылый пейзаж веселыми красками. Все походило на декорацию. Птички беззаботно порхали под самыми ногами и щебетали. Он ощутил внутреннее спокойствие и безразличие к тому, что еще вчера его раздражало. Дышалось легко и свободно. Ноги сами несли его вперед, и, не смотря на дорогу, он любовался окружающим пейзажем. От земли исходила приятная прохлада. За ночь земля хорошо промерзла, снег лежал ровно, аккуратно укрыв пожухшую траву и замерзшие лужи. Набрав в ладонь снега, Михаил слепил комочек и приложил к щеке. Шею все еще ломило. Вчерашние гости, оставив после себя кучу окурков и недоеденное сало, уехали, словно предчувствовали снег на голову. Дом в который раз выплюнул своего хозяина куда подальше, лишь бы насладиться собственным одиночеством. Мишка давно почувствовал на себе его влияние. В этом доме было что-то не так. И до него на пасеке, спрятанной среди леса, подолгу никто не задерживался. Да и само место было неперспективным, редко когда дававшим хороший принос от серпухи, что росла в изобилии вдоль речки.

Мишка шел краем леса, стараясь не нарушать тишины. Про себя он думал, что правильно сделал, что пошел с утра. Было предчувствие, что ему повезет. «Лишь бы дробовик не подвел. Только бы не было осечки», — про себя повторял Михаил. А на зверя ему все же везло. Это подтверждал последний случай.

Чернотроп — лучшее время для охоты. Для любого лесного обитателя первый снег — большое событие. Он выдавал любого зверя и не мешал ходьбе. Особенно хорошо было охотиться на коне. Но коня у него не было. И собак тоже. Был Куцый. Но щенок не считался. Сорвав переспелые ягоды барбариса и запихав их в рот, он зашагал веселее. Кислота проникла в мозг, и он почувствовал прилив энергии. Сразу прояснилось в глазах. Даже дальние предметы приобрели четкие очертания. Но зверя нигде не было.

Лес все же дарил ему свои незатейливые богатства, не требуя ничего взамен. Но Мишка понимал, что лес может быть не только добрым. Сколько людей пропало в нем. Просто сгинуло. Даже на его коротком веку.

Дорога, наезженная тракторами, то пропадала в болотистой низине, то упиралась краем в склоны густо заросших сопок, из которых в любую секунду мог выйти зверь.

Он тихо, не спеша брёл по белой пелене, хорошо зная, что спешить некуда и что время сейчас для него остановилось.

Начинался распадок. Он уходил вправо, в сопки и был затянут невысокими деревьями. Когда-то по нему трелевали лес с вершины сопок. Лес вырубили, а распадок, обезображенный техникой, постепенно затянуло молодыми деревьями. Раны заживали медленно.

В вершину ему лезть не хотелось, хотя среди деревьев заманчиво проглядывала старая дорога, по которой уже давно никто не ездил, кроме как на конях.

Он остановился и прислушался. Какой-то шорох он явно слышал уже не в первый раз, но вокруг не было ни души. Он прогнал наваждение и посмотрел на небо. По времени он прошел не больше пяти километров. Скорость в охоте не имела никакого значения. Дальше идти не было смысла. Где-то за ряжем находилась деревня. И хотя до нее было неблизко, перспектива кого-нибудь встретить из местных мало радовала Михаила.

Вдруг он услышал шорох. «Опять». Звук шел от земли и доносился из густого кустарника. Михаил тихо снял дробовик и аккуратно взвел оба курка, стараясь не издать металлического звука. В такой тишине любой незнакомый звук мог напугать зверя. Отойдя с дороги, он присел на корточки. Долго ждать не пришлось. Сперва он увидел черную морду, потом показались и длинные уши.

— Ах, ты ж, сволочь! — сплюнул Мишка, забыв, что он на охоте. Куцый от неожиданности взвизгнул и метнулся в кусты. — Иди сюда, скотина! — заревел Мишка, в досаде с силой ударив прикладом по земле, едва не разломав его. — Иди, кому говорят!

Вся охота пошла насмарку. Услышав конкретный приказ, щенок чуть ли не на брюхе, высунув розовый язык, словно улыбаясь, выполз из своего убежища. В двух шагах от хозяина он упал на спину и завилял обрубком.

— Куцый! — Мишка топнул ногой. — Я тебя убью! Ей-богу, убью!

Услышав прямую угрозу в свой адрес, слова хорошо знакомые, щенок замер и даже брызнул на снег.

— Ах ты ж, дурья твоя башка, — смягчил тон Мишка, снимая с шеи щенка огрызок веревки.

Увидев на лице хозяина улыбку, пес преобразился, пружинкой вскочил на лапы и зарычал. Сделав вокруг ног несколько кругов, он важно задрал хвост и побежал по дороге на полных правах такого же охотника, как и его хозяин.

День был испорчен, и можно было возвращаться.

Не любил Мишка возвращаться одной и той же дорогой. Он посмотрел на беззаботного щенка и вздохнул. По-своему пес поступил верно; он благодарен был щенку за то, что тот нашел его по следу, не побоялся. Страха Куцый не знал, и это было главным его качеством. Все остальное можно было привить, но только не храбрость.

В раздумье он смотрел на Куцего, не зная, как поступить. Вдруг щенок остановился. Кобель застыл в стойке, приподняв переднюю лапу и превратившись в струну. Вытянув морду, он втягивал носом воздух и поскуливал. Зрелище было великолепным. Мишку распирало чувство восторга за щенка, но собака вовсе не собиралась красоваться перед хозяином. Инстинкт — вот что заставило щенка встать в стойку. За минуту щенок преобразился. Он уже не выглядел бестолковым. Шерсть на холке стояла дыбом, а глаза горели хищным блеском. Правда, почуять он мог что угодно, даже ежа. Но барсуки и всякий мелкий лесной сброд давно спали в своих норах. Щенок чуял то, что не под силу было услышать человеку.

— Куцый, — тихо позвал Михаил. — Ты чего? Пошли. Хорош тебе дурака валять.

Но щенок не двигался, все так же всматриваясь в лесную глушь. Он превратился в сплошной комок энергии. Мишка подошел к щенку и погладил его. Куцый заскулил.

— Что ты услышал? — тихо обратился он к собаке. Щенок вильнул обрубком и опять уставился в сторону распадка.

Торопиться было некуда, и Мишка присел на корточки, положил на колени дробовик и стал ждать. Через некоторое время до него донесся едва различимый и очень далекий собачий лай. Он понял, что где-то гнали зверя. «Без причины в лесу собаки орать не станут». Мишка огляделся. Вокруг не было ни души. Одни только сороки. К горлу подкатил ком. Собаки приближались. Лай шел четко среди сопок и спускался вниз, прямо на него. У Мишки перехватило дух. Он ощутил дрожь в руках. Быстро проверив заряды, он стал искать удобное место, но вокруг было голо и спрятаться негде. Он придавил собаку к земле и показал кулак. Куцый понял, чего от него хотят, и прижался к земле, вытянув морду в сторону лая.

Было слышно, как несколько собак гнали зверя. Гнали грамотно, не давая уйти обратно в сопки. Это не был подранок. Дело свое собаки знали отменно. До Мишки уже хорошо доносился их звериный, переходящий на рев лай. Казалось, что они на ходу отрывают куски мяса от зверя. Это мог быть и медведь. От этой мысли его бросило в жар. Среди общего хора он выделил звонкий, переходящий в истерику лай. «Заводила!» Собака словно прилипла к зверю и заражала других своим азартом. «Значит, не медведь. Иначе все выглядело бы по-другому. Медведю наплевать на собак. Он может остановиться, даже погнаться. Здесь же собаки шли лавой, как одно сплошное движение. Это был изюбр. Может быть, и матка». До него донесся шелест веток. «Все! Бык». Это шумели рога. Он уже не сомневался, куда выскочит зверь.

Вдруг его осенило — ему повезло. Случай принадлежал ему, одному из тысячи, из миллиона. Это был его случай. Он взвел повторно курок и присел на одно колено. Вдруг шум веток и собачий лай стали уходить вправо. Его охватило отчаяние, но он опять услышал звонкий лай прилипалы. Собака опять взвинтила азарт всей своры, и беспородные дворняги (это чувствовалось по басистому лаю) снова повернули зверя вниз, к открытому пространству.

Неизвестно, чем руководствовались собаки и кто их учил этому, но то, что они делали, и было нужно Мишке.

Вдруг он четко расслышал звонкий визг. Он засомневался в своих выводах: это мог быть секач. Тот запросто мог подковырнуть обидчика. Но отступать было поздно, да и некуда. Сердце стучало, словно барабан, готовое выскочить из горла. Зверь шел прямо на него, оставив собак где-то сзади, и не было смысла гадать какой. Он уже слышал храп и частое дыхание.

— Все! Вот он!

Это был царь.

Огромный изюбр с мощными рогами вылетел из кустов, и если бы Мишка не вскочил, то он принял бы его за кочку и перепрыгнул. Увидев человека, зверь воткнулся копытами в землю, разрывая, словно плугом, мёрзлую почву. Он резко развернулся, издав резкий и пронзительный рев. От мощного толчка все мышцы на его теле вздулись, а в глазах застыл ужас. То, что увидел Мишка, было непередаваемо: «Еще мгновение, и зверь исчезнет». Не целясь, он нажал на оба курка, почти одновременно. Страшный удар отдачи откинул его назад. Дробовик вырвало из рук, и Мишка оказался на земле.

Падая, он успел заметить, как зверь шарахнулся в сторону, словно скозлил, и скрылся в чаще. За ним, похожий на злую пчелу, кинулся Куцый, почти повиснув зубами на громадном теле быка. Мишку охватило отчаянье. Мысль мелькнула в голове: «Промазал».

Он не верил тому, что происходило. С трудом поднявшись, он огляделся. Рядом лежал развороченный дробовик. Приклад в узком месте разлетелся на две части. Но это его уже мало волновало. Он мотнул рукой, и его прошила дикая боль в левом плече. Он пощупал кости. Все было цело. Он понял, почему была такая отдача, и еще раз поблагодарил случай и ружье. «Порох». Это был сокол. Бездымный порох категорически запрещалось насыпать меркой. Только весом. Да и заряды были старыми, порох слежался. Но сейчас это уже не имело значения.

Вдруг он услышал лай своего кобеля. Куцый захлебывался отборной собачьей бранью. В какой-то момент ему показалось, что лает взрослая собака. Уж больно грозно рычал щенок. Его осенило. Зверь! Он не промахнулся. Он махнул на дробовик и, пересиливая боль, с трудом побежал на лай.

То, что он увидел, было выше его понимания. Он чуть не лопнул от удивления и накатившего восторга. Посреди небольшой полянки, недалеко от дороги, лежал изюбр. Он был мертв. Вокруг него, с оскалом гадюки, ощетинившийся словно ёж, бегал Куцый, не давая подойти к зверю стае собак, столпившихся вокруг. Собаки тяжело дышали, высунув до земли розовые языки. Увидев человека, они подались назад и заскулили. Еще пара секунд — и, возможно, от Куцего не осталось бы и хвоста. Куцый охранял добычу на совесть, не забывая вырывать клочья шерсти из своей добычи.

На Мишку вдруг накатил такой восторг, что он не смог сдержать эмоций и заорал. Это была победа! Огромная гора мяса возвышалась на белом снегу. На вытянутой шее виднелась небольшая дырочка, из которой стекала тонкая струйка красной крови. Он обследовал зверя и больше ничего не нашел. Картечь пролетела мимо, даже не задев зверя. Это было просто чудом. Скорее всего, пуля задела позвонки.

Так оно и было. С трудом приподняв за огромные рога голову быка, он увидел второе отверстие — выход пули. Заряд сделал свое дело. Это была пуля. Пройди она немного в стороне, по мякоти, и зверь ушел бы в глушь и сдох. Не было ничего хуже и позорнее, чем запропастить зверя, каким бы он ни был.

Он поймал себя на мысли, что уже совершенно равнодушен. Перед ним лежало двести килограммов мяса с рогами на голове и не более. Азарт неожиданно исчез. Предстоящие дела вернули его с небес на землю. Он вытащил из рюкзака нож и осмотрел тушу. Надо было с чего-то начинать. Он часто наблюдал за подобной процедурой, но разделывать самому огромного быка доводилось впервые. Козы были не в счет.

Собаки улеглись на снег и, высунув языки, стали ждать то, что им полагалось по праву. Он посмотрел на них и увидел ту, которая вела всю свору. Это была небольшая черная лайка с белыми пятнами. Ушки ее стояли торчком, а хвост был закручен в два кольца. На фоне беспородных дворняг она выглядела куколкой. У одной собаки из задней ляжки сочилась кровь. Нога была разорвана в основании и держалась на добром слове. Мишку едва не стошнило. Он отставил работу и посмотрел ей в глаза. Смотреть в них и видеть своё отражение и победу было невыносимо. Ему стало жалко бессловесную тварь, смотревшую на человека преданными глазами. Он подошел к собаке и погладил ее. Собака лизнула ему руку и вильнула хвостом. У Мишки сдавило горло. Она лишь делала своё дело и не совершила никакого подвига. Но в таком положении ее должны были пристрелить. Редко какой хозяин выхаживал раненую собаку.

Он постарался избавиться от эмоций, надо было заниматься делом. «Не за горами вечер, а там и ночь». До пасеки было неблизко. Мишка представил предстоящие хлопоты и постарался отбросить все эмоции.

Куцый все так же бдительно охранял добычу. Он ходил перед носами собратьев и показывал каждой по очереди свои молочные зубы. От этого зрелища можно было сдохнуть со смеху. Щенок с каждым разом преподносил все новые сюрпризы. Злоба так и перла из него, хотя собаки обращали на него внимания не больше, чем на гусеницу, ползущую по дереву.

Он еще раз посмотрел на лайку. У такой собаки должен был быть хозяин. У них у всех должен был быть хозяин. И вдруг его осенило. Он же вор. Ведь это были не его собаки. Он убил зверя, который по логике принадлежал хозяину собак. Но зверь лежал мертвым, а время шло.

— Ладно, — решил Михаил. — Появится хозяин, мне лучше. Меньше тасканины. А если будет на коне, то и вовсе хорошо.

Он принялся разделывать тушу. Начинать надо было со шкуры. Руки немного мерзли, но когда от туши пошел сладковатый и теплый дух, пальцы ожили. С детства он знал одну главную мудрость этой процедуры: «Главное, это не задеть селезенки, все остальное уже как угодно».

Собаки ждали своего и убегать не собирались. Они по-прежнему лежали на земле и тихонько поскуливали. Если бы не человек, они перегрызлись бы. На то они и были собаками. Он бросил каждой по куску и принялся за дело. На разделку ушло больше часа. Спина затекла от неудобного положения. По шее стекал пот, а ноги уже тряслись от напряжения, но это была всего лишь прелюдия.

Неожиданно собаки повскакивали с мест и исчезли в чаще. Осталась только одна, с оторванной лапой. Собаку было жалко. Он уже подумал пристрелить ее, но, вспомнив о дробовике, оставил эту затею. Пёс смотрел на него грустными глазами, и взгляд этот разрывал душу на части. На брошенный кусок мяса собака даже не посмотрела.

Он набил доверху рюкзак и с трудом взвалил на спину. То, что предстояло сделать, было сравнимо с подвигом Геракла. Вытерев о снег жирный нож, который уже успел затупиться, он подошёл к раненому псу. Может, собака почувствовала, что её ждёт, может, это было всего лишь простое собачье горе, но смотреть ей в глаза он уже не мог. Михаил сунул нож в голенище, отвернулся и, немного пошатываясь, оставляя на раскисшем снегу глубокие следы, пошел к дороге. Местность он знал хорошо. «Лишь бы не забрел медведь или, еще хуже, человек».

Пройдя полсотни метров, он услышал за спиной пронзительный и до жути жалобный вой собаки. От этого звука он почувствовал, как в его жилах застыла кровь. Это было нестерпимо. Он проклял все на свете. Вой выворачивал его на изнанку. Он с трудом отрывал ноги от земли. Не от тяжести рюкзака. Не мог он согласиться с мыслью, что собаке — собачья смерть. В некотором роде, она была его другом и сослужила ему службу. Ей всего лишь не повезло. А то, что сородичи бросили ее, было естественно. Но он-то, как он мог поступить по-собачьи. Он был человеком.

Под ногами, как ни в чем не бывало, семенил Куцый. Он выглядел нелепо, съев мяса больше, чем весил сам.

— Чтоб ты подавился, — выругался Мишка и вернулся к собаке.

Увидев человека, собака вильнула хвостом. В ее глазах мелькнула слабая надежда. Ему так показалось. Он не был уверен, что сможет донести собаку до пасеки, но он уже решил. И отказаться от собственного решения он уже не сможет. Он с трудом опустился на колени и аккуратно приподнял собаку с земли. Она жалобно заскулила, прихватывая зубами его руки, но не сильно. Ей было очень больно. Ему было не менее больно, но уже на сердце. Обливаясь потом и шатаясь во все стороны, он пошел обратно по дороге. Уже темнело.

«Зимний день краток. Зато ночь длинна», — думал он, как в бреду.

Очень скоро лямки рюкзака передавили плечи так, что дышать стало невмоготу. Его сознание затуманилось, оно уже плутало среди густых дебрей в полной темноте, и лишь снежный покров не давал сбиться с верного пути. Он опять видел глаза убитого зверя. Звери не закрывают глаз, когда их убивают. Он это знал хорошо. Шел он медленно. Ноши он уже не чувствовал. Ему казалось, будто что-то приросло к его спине. Шаг за шагом он брёл вперед, оставляя на снегу две непрерывных борозды. Собака на руках лежала тихо и вела себя достойно. Лишь однажды она заскулила, когда он поскользнулся на льду, скрытом снегом, не удержался на ногах и смачно грохнулся на больное плечо. В глазах его помутнело. Собаку он умудрился не уронить. Если бы не Куцый, геройски вышагивающий впереди и вселяющий оптимизм в его душу, он, наверное, не дошел.

Когда показался чёрный силуэт его пасеки, на небе появилась луна. Дымка куда-то исчезла, и он увидел море звезд. Ему показалось, что он в мире один. Изо рта валил пар, а заиндевелый снег уже хрустел под сапогами. Он облегченно вздохнул: «Дома».

Скинув в прихожке рюкзак, он внес собаку в дом и положил на еще теплую плиту. Потом зажег керосинку. Где-то была иголка и капроновые нитки. Не хватало света, но другого не было. Он достал самогонку и обработал рваную рану. Собака потеряла много крови и могла сдохнуть, но это его мало волновало. «Взялся за гуж, не говори, что не дюж». Почти в полной темноте, чуть ли не на ощупь он зашил развалившиеся края шкуры; буквально пришил ногу. Собака вела себя достойно и ни разу не пискнула. Это был молодой кобель. Простая дворняга, каких бегало немало по деревням. Он так и оставил его на плите, опасаясь, что пёс околеет в нетопленой избе.

Мясо пришлось носить всю ночь, благо, что луна всегда оставалась на небосклоне, давая предметам четкие контуры и тени. Уже на четвертый раз, когда на месте убийства ничего не осталось, кроме шкуры и требухи (голову с рогами он спрятал), на его тропу вышел медведь. Это был полуросток, уже не пестун, но ещё не взрослый. Зверь почуял запах крови и пришёл на пир ко времени. Скорее всего, падающие с рюкзака капли крови привлекли его к месту.

— Чего тебе? — негромко, но с угрозой произнес Мишка. Он остановился. Придумывать было особенно нечего, надо было просто стоять и ждать. Если бы не Куцый, неизвестно, чем бы закончилась его встреча с косолапым бродягой. Недоделанным человеком, как ему порой казалось. Слишком часто доводилось Михаилу встречаться с этими лесными людьми, и всё больше склонялся он к той мысли, что от всего таежного сброда медведь всё же отличается, а значит, и относиться к нему надо соответственно.

Залегать ему было не время. По его раздутым бокам было видно, что медведь был не голоден, но кто же устоит от такого соблазна? Зверь топтался на одном месте и втягивал воздух. Он тоже был растерян, быть может, впервые встретив на своей тропе человека. Конечно же он чуял свежее мясо из рюкзака, и не знал, что совсем рядом, в двух шагах, валяется куча изюбрячьих кишок. Даже в темноте было видно, как внимательно смотрит зверь на вторгнувшегося в его владения чужака. Как изучает все его слабые стороны. Втягивая запах человека, медведь шипел, как змея, но стоило ему сделать несколько шагов, как Куцый раскрыл свою пасть и бросился в атаку.

Не ожидая такого поворота событий, медведь рявкнул и в один прыжок исчез в чаще. Михаила поразила быстрота и проворство зверя. Еще больше поразил его Куцый, скрывшийся вслед за медведем в черном лесу. Ему стало страшно и обидно. В мыслях он похоронил щенка. Слышался шум ломающихся сучьев и лай Куцего. Через несколько секунд лай смолк, и снова воцарилась тишина, но теперь уже гнетущая и гибельная, в которой Михаил почувствовал себя ничтожным и до жути одиноким. Он не стал ни звать, ни ждать щенка. «Если вылезет из переделки, то сам найдет дорогу домой. Если же нет, значит, судьба», — горестно подумал Михаил и поплёлся по уже натоптанной тропе.

Понемногу рассветало. Он прибавил шагу. Первые приступы усталости прошли. Он уже больше походил на робота. Надо было идти. В этом мире каждый выживал, как мог. И получилось так, что один выживал за счет другого.

Когда совсем рассвело, в омшанике уже стояло пять бачков, доверху набитых присоленным мясом. Куцый никак не выходил из его головы. Его жгла обида: не жили у него собаки. И когда щенок, весь всклокоченный, с языком до земли, появился на пасеке, Мишка готов был целовать его в задницу. Щенок лез мордой в лицо и облизывал хозяина, подняв невообразимый визг. Уже на правах полноправного компаньона он крутился под ногами, по пятам следуя за хозяином, сопровождая Мишку на каждом шагу. В довершение всего Куцый обнаглел и залез на кровать.

— Ну-ка, брысь, подлюка! — затопал на него Михаил. Щенок мухой слетел с койки и с писком вылетел в незакрытую дверь. — Я тебе покажу барскую постель!

Куцый уселся посреди двора, облизываясь и виляя хвостом.

Больше всего удручало не чувство смертельной усталости. Спать ему не хотелось. Одиночество. Вот что душило его. Он готов был отдать половину быка, лишь бы поделиться удачей хоть с кем-нибудь.

Дел больше не было. Оставалось только доползти до кровати и упасть. Мишка постелил в угол телогрейку, оставленную кем-то из лесников, и переложил Рваного на новое место. Слово ему понравилось, и он несколько раз повторил новую кличку, поглаживая пса. Кобель лежал тихо, едва шевеля кончиком хвоста.

Он растопил печь. От долгого его отсутствия колодцы успели основательно остыть. От этого комната наполнилась едким дымом.

Он приоткрыл дверь, в которую тут же просунулась хитрая голова Куцего. Михаил пригрозил кулаком, и голова исчезла.

Сон не брал. Он лежал и смотрел в потолок. Перед глазами крутились картинки минувшего дня. Он попробовал сочинять письмо другу. Этим надо было поделиться. «Было бы здорово, если бы приехал кто-нибудь из Горного».

Он встал. Звуки шагов гулко отозвались в ушах. Оперевшись о дверной косяк, он высунулся наружу. В доме было уже невыносимо жарко. Ему не хватало воздуха. На плите шкворчала в сковороде печенка. Мишка вдруг задумался, не в силах вспомнить, когда успел ее приготовить, нарезать репчатого лука, заправить приправой. Так и не вспомнив, он сел за стол. Только сейчас он почувствовал страшное чувство голода. В отличие от Куцего, он не мог есть сырого мяса, хотя от мороженой печенки не отказался бы. Он свистнул щенку. Тот валялся среди двора и даже не шелохнулся на свист, словно сдох. Мишка заволновался и швырнул в щенка чей-то башмак. Кобель вильнул хвостом и опять «сдох». Мишка усмехнулся, вспомнив, как тот охранял добычу от собак: «Вот подлюка, родится же такой».

— У нас сегодня праздник, — обратился он вслух к самому себе. — Эх, жаль, не с кем отметить это дело. Такой случай, — он позвал котёнка и бросил ему косок печёнки. Потом он взял банку и налил до половины в эмалированную кружку. Самогонка была крепкой и вонючей. В ней улавливался запах диких груш.

— Хороша горилка! — похвалил он сам себя.

Его передернуло, и он пролил немного на стол, потом достал спички и поджег. Пламени было почти не видно. Он поднес руку и сразу же отдернул. От пойла в животе потеплело. В голове зашумело, и он принялся за свежую поджаренную печенку. Не было ничего вкуснее жареной печенки. Ему похорошело. На душе отлегло, он стал размышлять о смысле жизни и сошелся на мысли, что все не так уж и плохо. Он налил еще: «Пошло, конечно, пить в одиночку». Он ухмыльнулся и посмотрел на свои руки, словно и не было ничего. Ни изюбра, ни медведя. Он вспомнил, как орал, когда убил зверя: «Жаль, людей не было».

Достав листок бумаги, он стал строчить письмо:

«Привет, старина. Хочу поведать тебе о своей убогой жизни…»

Неожиданно накатил смех.

— Надо же, Куцый! Вот подлюка, — он закатился в истерике так, что из глаз выступили слезы. Он вспомнил, как щенок кидался на собак, охраняя быка. Он отложил листок и вышел из дома. Его слегка покачивало. Куцый уже крутился рядом, залезая мокрой мордой в объятия хозяина.

— Ах ты ж, балбес, — Мишка поднял щенка на руки. Куцый отвернул по-хамски морду и зарычал, заранее зная, что будет драка и его станут ощипывать, как рябчика.

— Скотина ты, Куцый, неблагодарная. — Щенок был единственной утехой среди нескончаемых забот и проблем. Поэтому относился Мишка к своему любимцу, как к человеку. — Пойдём-ка мы спать, Куцый (щенок стал лизать лицо хозяина), — завтра рано вставать. Сегодня, — поправил он сам себя. — Уже сегодня! Иди к черту, Куцый. Не хочу я тебя злить.

Щенок мягко приземлился на лапы и, отпрыгнув в сторону, присел, задрав трубой хвост. Ему хотелось играть.

В доме стало прохладнее. Он уже ни о чем не волновался и ничего не хотел. Ни вчерашний, ни завтрашний день нисколько не заботили его. Он просто жил. «Письмо после, когда все наладится. Когда будет о чем сказать, а то, что было, — это все мелочь». Уже в полудреме он скинул сапоги и завалился в одежде поверх одеяла, предоставив охранять свой сон серому щенку.

Долгая зима осталась позади. Длинные, сумрачные вечера промелькнули, как один. За зиму он несколько раз побывал на пасеке. Рваный быстро поправлялся и, оставив после себя неровный след, подался в деревню, к своим.

Остались позади курсы пчеловодов в областном центре. Удалось много. На весну уже лежал и ждал своего часа сахар. Мишка умудрился даже выбить квартиру с телефоном в райцентре. И хотя бывал в ней редко, карман она не давила. Правда, под окнами возвышалась кочегарка с кучей угля, размерами с египетскую пирамиду, но это его мало пугало, как и слой угольной пыли на подоконнике.

К началу сезона ему опять крупно повезло. Освободилась соседняя пасека, как раз та, где он составил на зиму своих пчел. Это было очень кстати. Где бы Михаил ни появлялся, всюду видели его широкую улыбку. По такому случаю он даже бросил курить.

Новое место было просторным, да и ближе к деревне. Открывались новые перспективы, от которых захватывало дух. Но сам Мишка так и оставался одиноким и диким. Иногда он заезжал в Столбовое к хорошим знакомым. Встречали его, как полагается. Мишку любили за его широкую натуру. Да и сам он никогда не приезжал пустым. За «поллитрой» решались житейские дела и обсуждались свежие новости.

Выходя от деда Василия (дед был закадычным приятелем его отца), он, немного пошатываясь, брел к себе на пасеку. Дорога была неблизкая. В нос лезли весенние запахи, оживляя в душе и теле омертвевшие за долгую зиму уголки памяти. Это было словно впервые, и в тоже время до боли знакомое чувство какой-то детской безусловной любви, за которую ничего не надо. На вербах уже суетились пчелы, собирая первую, и самую благодатную пыльцу. Сами вербы, покрытые прозрачным пухом, светились на солнце, и делали невзрачный весенний лес воздушным.

В Столбовом многие держали пчел. «Где-то и мои пчелы летают», — разговаривал сам с собой Мишка. «Дед все же успел сунуть в рюкзак что-то. Вот старая телега», — смеялся он над бесхитростной щедростью старика.

Дед Сухарев был знаком ему еще с пеленок и всегда был искренне рад, когда Михаил заглядывал к нему в гости. Захмелевший от завстречной стопки, он как обычно что-то бурчал себе под нос, покрикивал без злобы на хозяйку, прохаживаясь по двору маленькими шажками и шаркая по кирпичному тротуару своими вечными сапогами. Очень обижался, что сыновья потеряли к нему уважение и вечно куда-то спешат. Отец был для них уже не авторитет. Мёд качают, не предупредив, дрова тоже без него готовят. Даже выпивать не зовут.

На это Вася обижался более всего, но всегда оставался для всех человеком отзывчивым и открытым. Всякий раз предлагал коня, чтобы ноги не бить зря. Тут же из глаз катились слезы. «Коня-то сперли наркоманы», — спохватывался он и махал рукой. Потерю дед переживал. Двадцать лет — срок немалый; конь заменял ему все. Сколько Мишка знал себя, всегда у Васи был один и тот же конь.

В рюкзаке за спиной что-то побрякивало. Что, Мишка уже не помнил. Кажется, банка соленых огурцов. Хмель мягко растекался по телу. Душа радовалась вечернему солнцу, лучи которого окрашивали молодую листву в красноватые цвета. Он улыбался оттого, что у него было радостно на душе, и брел, путаясь во множестве проторенных дорог, ведущих в верховья Столбовки.

Дорога проходила по долине реки, среди загадочных, молчаливых сопок, и Мишке казалось, что лучше мест на земле, может быть, и нет. Щедрая тайга испокон веков кормила деревню, а там, где горы кончались, казаки выращивали хлеб. Жили вольготно. Все: и Козыревы, и Сухаревы, и Драгуновы, что проживали в деревне большими семьями, — были из казаков и, как ни удивительно, приходились дальними родственниками ему.

Его пасека стояла на небольшом пригорке, уходящем в длинный крутой ряж, густо заросший молодым липняком. Это было самое красивое и удобное место из тех, где ему довелось быть. Рядом пробегал ручей и впадал в Столбовку. В этой небольшой лесной речке все лето держался хариус, а осенью заходила красная рыба. В этом месте сходились распадки, образуя просторную долину, в которой всегда было много света и никогда не было духоты. Издали пасека напоминала целый город. Там было много строений, но все это было ветхим и старым. К тому же прежний горе-хозяин основательно загадил место. Где ни попадя валялось железо, битая посуда и консервные банки. Еще пара лет, и место напоминало бы плюшкинскую усадьбу. Все это надо было убрать, и приходя на пасеку, даже под мухой, он всегда закатывал рукава и принимался за дело.

Автобус почему-то остановился напротив магазина.

— Деревня! — выругался Мишка и поплелся к выходу. До дома было еще идти да идти, но в магазин заглянуть не мешало. Правда, вспомнив о пустых прилавках, всякое желание заходить туда у него пропало.

Он остановился прямо посреди дороги, не обращая внимания на проезжавшие мимо машины.

У входа, спиной к нему, стояла молодая женщина. Из-за яркого вечернего солнца ему приходилось всё время щуриться. Неожиданно он поймал себя на мысли, что очень хочет познакомиться с ней. Она долго не поворачивалась. Рядом крутилась девчонка лет шести с удивительно голубыми огромными глазами и белоснежной россыпью прямых тонких волос. Ему еще не доводилось видеть таких белых волос. Не было сомнения, что это была ее дочка. Он почувствовал, что испытывает непреодолимый интерес к незнакомке, хотя понимал, что со стороны это выглядит не очень прилично. Он ещё не знал, с чего начать знакомство, но ноги уже потащили его вперёд, словно кто-то подталкивал его со спины.

— Разрешите, я вам помогу, — мягко произнес он, улыбаясь во весь рот.

Его лысеющий, загорелый лоб скрывала «афганка», так что за внешний вид он был вполне спокоен. На бродягу он не походил. Перед отъездом с пасеки он не забыл почистить по привычке зубы и побрить бороду, но усы по-прежнему красовались на его лице. Девушка обернулась и тоже улыбнулась. Именно это он и хотел увидеть. Ожидания не обманули его, а лишь подтвердили догадку о её внешности.

Рядом возвышалась огромная сумка не то с мукой, не то с крупой, а в руках она держала сетку с хлебом. Девушка немного растерялась и стала поправлять со лба сбившуюся челку таких же светлых, как и у дочери, волос.

— А что, — так же мягко произнес Мишка, при этом улыбка не сходила с его лица, и он жестикулировал руками, как будто искал нужное слово, — помощников с грубой физической силой не нашлось?

Не дожидаясь ответа, он аккуратно взял сумку и на какое-то мгновение пожалел об этом.

— Как вы такое таскаете? — возмутился искренно он. — Слабая, беззащитная женщина.

Поражаясь собственной наглости и стараясь смотреть ей в глаза, он сделал улыбку до ушей, чем вызвал такую же реакцию у девушки.

— Да вот, повывелись мужички, — произнесла девушка.

— Наш папка с нами не живет, — ляпнула девочка и состроила Мишке рожицу. Он тут же ответил ей тем же, превратившись на секунду в Бармалея. Девочке понравилась игра, и она тут же обернулась дикой кошкой и выпустила когти.

— Красивая у вас дочка. Я думал, такие только на картинках бывают.

— А откуда вы знаете, что это моя дочка?

— Ну как? — развел Мишка свободной рукой и тут же, что-то вспомнив, закатился приглушенным смехом, от которого выступили слезы.

— Отчего вы так смеетесь? — Она достала платок и без всякого смущения вытерла ему глаза.

— Извините, — с трудом подавил свой смех Мишка.

— А кто скажет, что это ваш сын? — И его прорвало с еще большей силой.

Тут рассмеялась и она, отвернув от зевак свое лицо. Девочка крутилась рядом и успела пару раз повиснуть на его свободной руке, как на качелях.

— Катя! Как тебе не стыдно.

— А чего он дразнится?

— Вы уж извините. Ей только дай повод прицепиться, — попыталась оправдать поведение дочери женщина. — Но с незнакомыми она вообще-то поскромнее, вы на нее сильно действуете.

— Как? Положительно или ...?

— Пока не знаю. Катька, отцепись!

Село растянулось вдоль берега реки на добрых три километра, и жителям приходилось изрядно бить ноги.

Пока они шли, Мишка не один раз поменял руку, стараясь быть как можно ближе к своей попутчице.

— Нагрузились вы основательно. К зиме готовитесь? — тянул разговор Михаил, поражаясь своему косноязычию.

Выручала Катька. Она была своеобразным связующим звеном, и все разговоры сводились к ней.

— Ванька-охламон. Сказала же ему не убегать, сидеть дома. Как же, — оправдывалась молодая женщина, — дождешься от вас, мужиков, помощи.

От услышанного Мишка изменился в лице, хотя старался держаться безучастным, мол, его это не касается.

— Ванька — это мой старший братик, — хвастливо влезла Катька, будто сообразила, что необходимо пояснение к сказанному.

— А тебя не просят влезать в разговор. Не видишь, старшие разговаривают!

Катька предусмотрительно отскочила в сторону и, болтая во все стороны руками и ногами, словно они были привязаны нитками, стала кривляться.

— Кочерга, — передразнил ее Мишка. Она действительно походила на кочергу, на своих длинных и тонких ногах. Идти спокойно она, как видно, не умела. На замечание матери она останавливалась на какой-то миг, делала обиженное лицо, при этом глаза становились еще больше. Потом появлялась улыбка, в ней тут же просыпался чертенок, и она срывалась с места, как ужаленная пчелой.

— Ничего не пойму, — тихо сама себе произнесла девушка, пожимая плечами. — Я ее не узнаю.

Мишка довольно улыбался. Из соседнего проулка выбежал мальчишка лет девяти, такой же светловолосый и с такими же голубыми глазами и правильными чертами лица. Мишку поразило сходство детей. Увидя незнакомого мужчину, паренек поздоровался и пристроился к матери, ожидая взбучку.

— Вот вам деньги, сбегайте, купите себе конфет.

Рты у обоих раскрылись, на лицах застыл немой восторг и удивление. Мать немного отвернулась, чтобы скрыть улыбку.

— Управы на них нет, — словно оправдывалась она, понимая, что на нее смотрит вся деревня. Она сконфузилась и стала поправлять волосы. — А мы уже пришли. Вот мой дом. — Она остановилась и посмотрела на Мишку.

— Так быстро?.. — Он огляделся и поставил на землю сумку, разминая затекшую ладонь.

— В дом не приглашаю. Большое вам спасибо за помощь.

Мишка растерялся. Ему совсем не хотелось уходить, но причин, чтобы остаться, он не видел.

Он набрал в легкие воздуха и медленно выдохнул, осматривая округу, словно был чем-то серьезно озабочен. Солнце уже садилось за рекой, на китайской стороне, высвечивая маленькие морщинки в уголках ее голубых глаз. Он остановил свой взгляд на реке. По середине реки, почти по зеркальной поверхности, медленно шла джонка. Он еще раз вздохнул.

— А давайте встретимся. Сегодня вечером, — выпалил он, в очередной раз тяжело вздыхая. Слова поразили его еще больше, чем девушку.

Она звонко рассмеялась, лукаво посмотрев на своего провожатого.

— Вот это мужчина! Не успел познакомиться, а уже приглашает на свидание. Браво!

Мишка тоже рассмеялся.

— А вдруг я замужем? — Она задорно подбоченилась, выставив вперед колено.

Ему показалось, что он тысячу лет знает эту девушку. Он развел руками.

— Но ведь ваш папка с вами не живет. — Рука так и застыла в пространстве, словно довершая предложение.

— Вот Катька, болтушка. Длинный язык. Кочерга! — Она рассмеялась.

— Михаил, — протянул он руку. — Можно просто Миша, — он улыбнулся.

— А я знаю, — она крепко пожала его руку. Ему не хотелось так сразу выпускать ее маленькую, но сильную ладонь.

— Так как же вас? — Он застыл в немом вопросе.

— От рождения Марина.

Имя девушки вызвало в его памяти бурю эмоций, он вдруг задумался. Образовалась неловкая пауза.

— Что случилось?

— Да так. Ничего особенного. Имя у вас редкое.

— Так что ты там говорил насчет свидания? — легко перешла она на «ты». — Значит, в парке. Где лавочки вкопаны? На одной там еще «Миша» вырезано.

Челюсть у Михаила отвисла еще больше. Он закивал головой.

— Вы знаете… А я, наверное, не смогу. Сами видите, дом, дети. — Она легко взяла сумку и так же легко прошла за калитку двухквартирного дома, отстроенного лет пять назад. Зайдя на крыльцо, обернулась и уже без улыбки коротко попрощалась.

Мишка уловил грустные нотки в ее голосе. Маленькая досада засела где-то внутри. Ему вдруг стало неловко перед самим собой. «Размечтался, — костерил он себя в глубине души. — С корабля на бал захотел». Он поправил на плече рюкзак и вразвалочку, немного согнув руки в локтях, пошагал в сторону дома, где жили его старики.

Когда он оказывался в Никольском весной, его всегда поражали сады. Старинное село преображалось, превращаясь в белоснежную страну. Было одним удовольствием бродить по старым улицам, среди распустившихся и покрытых белыми цветами яблонь и груш. От деревьев шел дурманящий аромат, и он дышал этим ароматом полной грудью. В такие минуты он был счастлив и не знал никаких забот.

Михаил закрыл за собой калитку и побрел в сторону Амура без всяких мыслей. Надо было убить время. На душе было мерзко. Когда он оказывался у стариков, живущих, как кошка с собакой, у него всегда портилось настроение. Он словно оказывался между двух фронтов. Некоторые снаряды задевали и его. Ему хватало дня, чтобы плюнуть на все и исчезать снова в тайге. И чем дольше он был там, тем спокойней ему было.

Оставив за спиной стариковский дом, он не спеша побрел по узенькому переулку, где носился еще босоногим мальцом. Солнце уже спряталось за китайскими горами. Во дворах тявкали собаки. Село жило своей жизнью и незаметно успокаивало расстроенные нервы.

Он просунул руку в прореху забора и сорвал цветок с груши. Проходя мимо старых лип, остановился. Идти особо было некуда. Кроме парка, где росли столетние липы, в Никольском больше ничего и не было. Парк напоминал ему о далёком прошлом этих мест, когда по Амуру с гудками проходили пароходы первых купцов. Когда по берегу проходили казачьи разъезды, охраняя границу. Этот парк, едва ли не самый первый на Дальнем Востоке, помнил графа Муравьёва-Амурского и его супругу. В церкви, что когда-то возвышалась на бугре, совершал молебен будущий император Николай. Многое помнили старые липы, но всё это было уже далёким прошлым.

Он зашел в парк. Ему захотелось посидеть на лавочке, которую он собственноручно вкопал лет десять назад и вырезал на ней свое имя.

Он поднялся на бугор и оказался под кронами вековых деревьев. Сколько он ни знал себя, они всегда были такими: огромными и густыми. Вокруг было чисто и аккуратно. За липами проглядывала река. Вид был знаком ему с детского возраста. Амур всегда завораживал его. Даже зимой, одетый в ледяной панцирь, он внушал тихий ужас, необъяснимый страх и уважение. Летом река успокаивала его.

Он прошелся взглядом по едва различимому соседнему берегу. Там шла своим чередом совершенно другая жизнь другого государства. Это был чужой берег. Да и река тоже получалась чужой. С самого детства он только и видел, что два ряда колючей проволоки да пограничников. Сначала до него не доходил смысл всего этого. Есть проволока, значит, так и надо. Хотя отец говорил совсем другое. Он говорил, что вся страна — за колючей проволокой, а люди — рабы, за что и просидел немало лет в тюрьме.

Тогда он не верил отцу. Мать кричала, устраивала концерты. Отец ругался на мать. Мишке тоже доставалось. Так прошло его детство. Да и что взять с этого детства. Поглядеть, как в путанке, тянувшейся параллельно колючей проволоке, запутается глупая корова или лошадь. Таких, как правило, пристреливали на глазах у всего народа. Животному не объяснишь, что такое граница. А бдительные пограничники, как роботы, на следующий день старательно заделывали брешь в ограждении. «Граница должна быть на замке». Даже для своих.

— Ну вот! Пригласили на свидание, а сами где-то бродят. Опаздываете.

Мишка очнулся от воспоминаний. Он обернулся. На одной из лавочек, той самой, сидела Марина.

— А что вы так удивляетесь, как вас там, — девушка посмотрела на лавочку, где сидела. — Миша.

Он затоптался на месте.

— Да ты садись. В ногах правды нет. Я тут кое-что прочитала, — и она указала на вырезанное имя. — Не твоя работа, случайно?

Еще не отойдя от шока, он сел. Слава богу, появилась тема для беседы. Он и не заметил, как вокруг стало совсем темно. На небе появились звезды. Весна плавно превращалась в лето, и у неё было своё неповторимое лицо. Лицо женщины, с которой он сидел и, размахивая руками, как дирижер, о чем-то, не умолкая, говорил. У него развязался язык, и он красноречиво описывал годы своей юности, украшая подробностями свои скитания по другим землям. Он и забыл, что перед ним человек, которого он видел второй раз в жизни. Наоборот. Ему было легко и свободно. Она понимала его шутки и так звонко смеялась, что ему становилось даже неловко за свой юмор.

Когда говорила она, он без стеснения смотрел ей в глаза, пытаясь в темноте заглянуть в них глубже, и только успевал кивать головой и поддакивать, где это было необходимо. С каждой минутой он все больше проникался к ней, обнаруживая приятные черты ее характера. Он все больше понимал ее. И хотя темнота скрывала ее красивое лицо, стройную, ладную фигуру, он видел ее всю. А то, что было скрыто от него сумраком летней ночи и тенью деревьев, дорисовывало его воображение. У него перехватило дыхание. Сердце его стучало так сильно, что он испугался, что она вдруг услышит, и даже немного отодвинулся.

В один из моментов, когда она о чем-то рассказывала, ее гибкая рука застыла в воздухе. Он медленно подставил свою ладонь, дожидаясь, когда ее рука коснется его ладони. Все, что угодно, он мог ожидать... Но едва ощутимое касание, словно дождевая капля, проникло в него. Там оно превратилось в раскаленный металл и обожгло. Его захлестнуло, словно волна цунами навалилась на него всем весом. Ему вдруг стало жарко. Уединившись отшельником в глухой тайге, он давно забыл, что такое женские руки. Он понял, что это именно то, чего ему так не хватало в жизни.

Она почувствовала его реакцию и отдернула руку. Потом она вдруг встала. Наступила неловкая пауза. Он был на распутье, осознавая, что от него, от того, как он поступит, зависит дальнейшее. Или действовать смело и решительно или...

— Ну, мне пора, — сказала она и вздохнула. — Поздно уже. А провожать не надо, — проговорила она быстро, не давая ему возможности завладеть инициативой.

— Но почему? Я провожу.

— Ни к чему это, — очень тихо, с грустью в голосе произнесла она. — Вообще ни к чему.

Он запутался в словах, не в силах выдавить и звука. Сказывалось долгое одиночество. Она уже почти исчезла в темноте, когда у него вдруг вырвалось, словно зов о помощи.

— Марина! — он впервые произнес это имя вслух, хотя оно все время вертелось в голове.

Пошатываясь, словно пьяный, он пошел за ней, едва волоча ватные ноги. Она стояла среди лип в летнем светлом платье и смотрела куда-то в сторону. Он подошел к ней очень близко, так близко, что почувствовал запах её волос. Она молчала и, как ему показалось, не дышала. На какое-то мгновение ему показалось, что он слышит удары её сердца.

— Я, — голос его сорвался на хрип. Он закашлялся. Потом он взял ее руку в свою огрубевшую ладонь и сжал ее. — Я должен был бы сказать тебе кое-что. Но... — Он замолчал на какое-то время, чтобы снова услышать ее сердце. Он стал считать удары про себя.

— Ты что делаешь? — спросила она очень тихо.

— А ты?

— Я слушаю, как бьется сердце.

— Чье?

— Твое.

— И ты его слышишь?

— Да.

— И я слышу.

Он мягко притянул девушку к себе и так же мягко обнял за плечи, касаясь щекой ее почти невесомых волос, от которых в голове все затянуло пеленой. Он уже стал терять почву под ногами, но устоял.

Она медленно отстранилась от него, но руки не отняла.

— Не провожай меня, я прошу тебя. — Голос ее звучал мягко, словно рождался где-то далеко в глубине ее души.

— До свидания! — Он уже взял себя в руки. До него дошло, что он и так зашел слишком далеко и получил слишком много. Даже через край.

Она неслышно растаяла в темноте, оставив после себя запах своих волос и прикосновение руки. Он не стал возвращаться на берег, время было позднее. В дом тоже не хотелось идти, но как он ни сопротивлялся, ноги потащили его к стариковскому дому.

В темноте он наткнулся на коня, бродившего вдоль заборов. Конь за версту услышал шаги, но продолжал стоять, как и стоял, у изгороди, где росла сочная молодая трава. Мишка подошел к лошади и потрепал за гриву. Конь фыркнул и потряс своей густой шевелюрой. Обнюхав его карманы, он прошелся мягкими губами по рукам и, ничего не найдя в них, побрел вдоль забора. Больше всего на свете Михаил любил коней. Он посмотрел на звёзды, и ему вдруг показалось, что в эту майскую ночь их как никогда много. Отыскав самую яркую звезду, он что-то прошептал про себя и, как пьяный, побрёл домой.

У него все горело в руках. В груди словно подожгли факел. Ни одной секунды он не мог прожить без мысли о Марине. Если бы не пчелы, бросать которых было никак нельзя, он сорвался бы и ушел пешком, среди ночи или в дождь. Ничто не удержало бы его. Пропадая среди сопок, он уже не мог просто сидеть или бродить. Всё, что бы он ни делал, к чему бы ни прикасались его руки, окрашивалось вдохновением, какого он не испытывал очень давно. Ее мягкое, светлое лицо незримо улыбалось ему, где бы он ни был. Сквозь пространство он неустанно говорил с ней, иногда забывая, что мир груб и очень жесток. Однажды, возвращаясь от солонца, он вышел прямо на оленуху. Матка спокойно стояла на краю лесной поляны и смотрела на него. Все было как в сказке. Михаил растерялся. Рядом безмятежно бегало создание, усеянное желтенькими пятнышками на темно-коричневой спине. Он впервые увидел своими глазами детеныша изюбра. Теленок так неловко передвигался на неимоверно длинных, до смешного толстых в суставах ногах, что, казалось, они надломятся и олененок упадет.

Он повернулся и пошел обратно, крепко вцепившись в цевье дробовика. В следующую секунду он обернулся и вскинул ружье, но поляна была уже пустой.

— Пусть так, — вздохнул он и пошел дальше.

Он понимал, что долго витать в облаках он не сможет и когда-нибудь снова упадет в грязную лужу, название которой жизнь. И там будет всё. Слёзы, кровь и, конечно же, предательства.

Мишка чаще стал бывать в Никольском, подолгу оставляя пасеку и пчел на самотек. Ему приходилось разрываться, но по-другому он уже не мог. За это время ничего существенного на пасеке не произошло, если не считать нового сруба для домика, который уже стоял под крышей. Пчелы трудились, трутни множились, матки сеяли расплод, успевая собирать компании и роем вылетать из гнезда.

Вася превратился в хорошего охотничьего кота. На правах хозяина пасеки он добросовестно охотился в прилегающей округе, завалив весь чердак птичьими перьями. А Куцый стал похож на настоящую собаку. Правда, хвост у него так и не вырос. Несколько раз из-за своей бестолковой головы он едва не попал под копыта, а один раз чудом вывернулся из-под смертоносных клыков секача.

Наконец-то на пасеке появился конь. Мишкина давняя мечта сбылась. Конь был не очень высокий, но хорошо сбитый. Местных кровей молодой мерин гнедой масти. Он произвел на Мишку самое хорошее впечатление. Конь знал, что такое телега и сбруя, и давал себя седлать. Это было то, что нужно в тайге.

А произошло всё само собой. Погнал бы Чапай совхозный табун другой дорогой, так и остался бы Мишка безлошадным.

Напоив незваных гостей чаем, Мишка вдруг ни с того ни с сего выкатил пузырь «сэма». У гостей развязался язык, и тогда он по-простому поведал главному коневоду свою проблему. Пока вели разговоры, с табуном управлялись никольские пацаны, свободные от занятий в школе, и за первой бутылкой появилась вторая. Чапай смотрел маленькими хитрыми глазками, уже затянувшимися легким дурманом, соображая, как обстряпать дельце повыгоднее. Конечно, в табуне были неучтенные кони, а тут такая возможность заработать.

— Ладно, Мишка, — наконец решился Чапай. — Ты мой тезка, отказать не могу. Да и коней ты любишь, знаю. Есть для тебя конёк добрый. За это гони мешок сахара. — Он махнул корявыми, покалеченными теми же конями руками и допил последнюю стопку, с трудом протолкнув её в рот. Его и без того сморщенное лицо перекосило, как старый забор. — Но уговор наш такой, не болтать. Он и телегу знает, и выстрела не боится. В общем, то, что надо.

Чапай махнул рукой, и через десять минут заузданный мерин с наглой мордой уже тряс гривой перед пьяными мужиками. Прямо с крыльца Чапай ловко, несмотря на пенсионный возраст, взлетел на неосёдланного коня и дал хороший аллюр вокруг пасеки. Михаил был в восторге, но сам на коня не полез. В довесок он снабдил Чапая еще одной бутылкой самогонки, на что взамен выпросил временно седло. Потом он отвел коня к забору и привязал к столбу. Обнюхав одежду и руки своего нового хозяина, конь фыркнул и тут же навалил хорошую кучу, прямо у калитки. С этого момента общий язык был найден.

Имя долго не придумывалось. Но потом оно пришло само на ум: «Раз за мешок сахара, быть коню Мешком». А тому хоть бочкой, лишь бы овса давали, ну и дымокур делали.

Конь был чудной. Мог испугаться листка белой бумаги, если вчера его на месте не было. Ну, а чучел, которых Мишка наделал по дорогам вокруг пасеки, чтобы тот не ушел чего доброго, он боялся панически, доводя до слезного смеха хозяина. Любая, самая крутая, сопка была плевым делом для Мешка. Конь только кряхтел и от понуканий шел еще быстрее, попердывая в такт ходьбе. Спускаться не любил. Чувствуя себя полноправным членом коллектива, он всегда требовал своего, положенного ему как коню, и если к вечеру не было дымокура или овса в тазике, мог, как слон, зайти в дом и навалить там кучу прямо на кровать.

После табуна пасека была раем для Мешка. У него даже была своя резиденция вокруг пасеки. Там он создал целый «город» с лежками, чесалками и купалками; конь жил полноправной жизнью свободного гражданина, регулярно получая пайку овса или соленой горбушки.

На точёк Мешок не заходил, зная, что там живут летающие, очень злые иголки. Они сразу научили его дорожному движению.

По вечерам Михаил садился на крылечке, щурясь от вечернего солнышка, и наслаждался жизнью. Гладил Васю, дразнил Куцего и потягивал чай из своей любимой кружки. Весь «народ» собирался в одно и то же время во дворе, забавляя своей наивностью хозяина. Из кустов вылезал Мешок. Подойдя к ручью, он подолгу пускал пузыри в чистой воде, словно цедил ее сквозь зубы. Потом долго смотрел куда-то вдаль, и вода капала с его бороды.

— Не пасека, а зоопарк, — смеялся Михаил и доставал положенные лакомства. Животных нельзя было обманывать, хотя само лакомство и было обманом, благодаря которому конь не уходил с пасеки и давал зауздать себя всего за полтазика овса. Собака за корку хлеба бежала за человеком всю свою жизнь. Даже Вася за рыбу мог исполнить любую арию «Кота в сапогах». Выходило, что весь мир, который он создал с таким трудом, держался на обмане. На святой лжи.

Он вспоминал о своей женщине, о которой уже не мог не думать. Было ли обманом его чувство к ней, и что было тем связующим звеном между ними; об этом он еще ничего не знал. Ему показалось, что время все скорректирует. А в деревне уже каждая собака знала об их отношениях, и он понимал, что нужно что-то предпринимать.

Куцый первый услышал завывание двигателя, вытянув по привычке вперед морду, ставшую еще наглее за лето. Кто-то месил грязь на «шестьдесят шестом».

«Хорошая машина. Вездеход. Два моста, лебедка». О такой можно было только мечтать. Сперва он решил, что едет Морозов проверять пчел, а заодно и попить самогонки. Но машина оказалась не из пчелосовхоза. В районе их было не так уж и много. Потом он узнал никольскую машину.

Не любил Мишка всяких бродяг, старающихся залезть в самую глушь. Да и выходило так, что все лезли через его пасеку.

Он прошел в дом и спрятал дробовик.

Почти все, проезжая мимо, останавливались, лезли здороваться, целоваться с пьяных глаз; он терпеть этого не мог. Одно время он даже хотел отвести дорогу в сторону или перепахать ее ко всем чертям. Машин развелось много. За каких-то пару лет дорогу уделали в дым; даже конь спотыкался.

— Раньше такого не было, — рассуждал он. — Телега, вот весь таежный транспорт. Когда-никогда, раз в месяц, проедет посуху «ЗИЛ-157» с лесниками, и все. — Михаил выругался и сплюнул.

В кабине сидели двое. Одного из них он узнал сразу и пожалел, что далеко спрятал дробовик. Предчувствие закралось в него сразу. Даже пяткам стало холодно, но он быстро взял себя в руки и продолжал сидеть на крыльце. Перепуганный Мешок выглядывал из-за омшаника и от волнения жевал пучок травы. Во всем этом было что-то неприятное, и когда машина остановилась перед ключом и заглохла, Мишка все понял — гости к нему. Он прикрикнул на Куцего. Тот разорялся, как мог, бегая вокруг машины со взъерошенным загривком. Кобель не хотел пускать непрошенных гостей на свою территорию, словно улавливал настроение хозяина. Пометив все колеса, он подбежал к хозяину и с деловым видом уселся у его ног. Это приободрило Мишку, он поднялся, делая вид, что занят.

— Ну, здорово, чшо ли, — как будто спросил гость. Он оказался на голову выше Мишки и куда солиднее. На вид ему было около сорока.

Чтобы не смотреть снизу, Михаил остался на крыльце.

— Чего надо? — спросил он, не протягивая руки. — В дом не приглашаю. Сами понимаете, служебное помещение. Да и некогда мне. Работа… — Мишка прищурил глаз и молча наблюдал за гостем.

— От работы кони дохнут, - съязвил гость. -Это ведь ты, Мишаня? — стараясь выглядеть внушительно, пробасил мужик. Он явно не знал с чего начать, но Михаил догадывался, зачем он приехал в такую даль и палил чужой бензин за тридцать километров.

Пока первый жевал слова, второй суетился в кабине. Краем глаза Михаил заметил, как тот разматывал тряпку. Мишку даже позабавило то, о чем он догадывался заранее, однако страха от своей догадки он почему-то не испытывал.

— Короче! За чем припёрлись?.. — Мишка не отрывал глаз от верзилы. Его слова вылетали резко, как удары молотка. — Ты ведь не знакомиться приехал, и не шутки шутить. Было бы надо — нашел бы и в Никольском. Ведь так! — Он вцепился в мужика взглядом, чувствуя, как у того пропадает прежняя уверенность. — Выкладывай, что хотел, и отваливай! Мне с вами сопли жевать не досуг.

Мужик проглотил комок и начал бубнить себе под нос.

— Да погоди ты. Не горячись, начальник. Давай поговорим как мужик с мужиком. Ты ведь встречаешься с Мариной?..

— С твоей бывшей женой, — осек его Мишка.

— Ну да, с моей бывшей женой...

Гость что-то бормотал себе под нос, выискивая нужные слова, чего Михаил и половины не слушал. Пока гость что-то пытался объяснить, он неотрывно смотрел ему в глаза и всё больше свирепел.

— Так, — перебил его Мишка, — что дальше? Мне читать мораль не надо! И в мою жизнь тоже лезть не надо. Она тебя не касается!

Мужик опять затянул свою песню, объясняя, что жизнь — вещь сложная и не все так просто. Минут пять Мишка молчал и наблюдал краем глаза за вторым, который, как видно, понимал, что планы устрашения рушатся, как карточный домик. Однако больше всего его волновали не эти типы. До него вдруг дошло, что в Никольском что-то произошло. И очень серьезное. Иначе особых причин для визита у них не было бы.

— Ты понимаешь... — не унимался «бывший», — я люблю их. Без них мне не жизнь. Это же мои дети.

Мишке вдруг на какой-то миг стало жалко его, но он вспомнил, как этот бывший папаша любил своих детей. Раз в неделю он появлялся у них с шоколадками по двадцать четыре копейки. От него, естественно, несло, как от помойного ведра. Он лез целоваться к детям и, наверное, кроме страха и отвращения, ничего вызвать у них не мог. Михаил только не мог понять, как Марина терпела все это. Но последний месяц «бывший» не появлялся, и было понятно отчего. В какой-то мер Михаил понимал, что вторгся на чужую территорию, и что перед ним такой же человек, как и он сам, мужик, со всеми слабыми сторонами и привычками. И что он, будучи младшим по возрасту, должен как-то проникнуться мыслями гостя. Войти в его положение. Но этого не происходило, и даже, наоборот, с каждой минутой в душе всё больше закипало.

— Ты, ссука, это называешь любовью? — взорвался вдруг Мишка и высказал ему в лицо всё, что знал и думал об этом типе. — Короче! Вы какой дорогой сюда приперлись!? Вот ей и убирайтесь.

Куцый бегал рядом, словно понимая обстановку, и косился на незваных гостей. Своим видом он напоминал злую гиену и уже присматривал место помясистее, поскольку «бывший» начинал обрастать салом.

— Убери свою шавку, — пригрозил гость, указывая на Куцего, стоящего почти вплотную и примерявшегося уже настоящими зубами к его заднице.

Мишку едва не прорвал смех от наглости Куцего. Кобель был в своем амплуа. Недовольное рычание вдруг переросло в устрашающий рев. На взмах рукой непрошеного гостя Куцый немного осадил свой зад и, как лев, кинулся на перепуганного врага, намереваясь вырвать у него всё мужское достоинство. Мужик потерял мужество и заорал, как младенец. С трудом оторвав от мотни озверевшего кобеля, он кинулся, спотыкаясь, к машине. Мишка еще раз услышал четкий «клацк», и Куцый вырвал из штанины приличный лоскут, обнажив жирную ляжку.

— Ну все, козел! — заревел от обиды «бывший». Он действительно ревел. Физиономия его покрылась белыми пятнами, а из глаз брызгали слезы. — Я сейчас его прибью!

— Лучше не дергайся, — протянул Мишка, стараясь сдерживать себя в руках. Куцый стоял перед калиткой, не собираясь выпускать непрошеного гостя неотмеченным. — А то останешься без яиц. Кому тогда старух деревенских осеменять придется.

— Ну ты сейчас попляшешь, скотина! — заревел длинный и огромными шагами побежал к машине, не пытаясь на ходу стряхнуть с задней ляжки отважного Куцего. Мужик рванул ногой, оставив собаку с куском штанины в зубах. Когда он вернулся обратно, с одностволкой в руках, Мишка продолжал все так же стоять и смотреть на него, предусмотрительно спрятав собаку в кладовке. Кобель исходил на бешенство и грыз от ненависти дверь.

Сжимая за спиной металлический шкворень, на всякий случай, Михаил встал в проёме калитки, не давая гостю хода во двор.

— Ну, что же ты остановился? Давай, делай то, зачем приехал.

В этот момент краем уха он услышал гудение машины. Кого-то несло к шапочному разбору, но Мишке это было на руку.

— Ты думаешь, у меня ствола нет? На таких, как ты, хватит и штахетины. — Он обернулся в сторону дома и усмехнулся.

— Поязви мне! Остряк. Сейчас ты у меня в штаны наложишь! Плясать будешь!

— Ну, так что, дядя? — опять спросил его спокойно Михаил, хотя затылок его покрылся холодной испариной. — Дорогу-то сам найдёшь? Или показать?

Гул двигателя был уже отчетливо слышен. Это ехали лесники.

— Проваливай подобру, — сквозь зубы процедил Мишка, — или из тебя и твоего дружка одну большую навозную кучу сделают. — Он стал медленно наседать, стараясь не смотреть на ствол, сокращая и без того малое расстояние.

— Круто гнёшь, гляди, переломишь.

— Я же тебе указал дорогу. Катись, и чтоб больше духа твоего здесь не было!

Мужик вдруг изменился в лице, словно надев маску.

— Больно надо руки марать. До тебя я еще доберусь. Увидишь.

— А тогда что?

Мужик опустил ружье.

— Узнаешь, — громила ухмыльнулся и сплюнул. — Но ты жди.

Михаил не стал выслушивать этого типа, который, даже за такое короткое время, стал отвратителен ему. Он спокойно развернулся и пошел к крыльцу. Ему не верилось, что с виду нормальный человек мог опуститься до такого унижения. К таким людям он подбирал только одно подходящее слово — дерьмо.

— Какая мерзость! — негодуя от произошедшего, выругался Мишка. Его перекосило от отвращения. На полпути он резко остановился, догнал мужика и резко отдернул его за плечо. И хотя тот был в два раза массивнее, от сильного рывка пошатнулся и грохнулся всей тушей на землю.

— Ты чего? — заорал он испуганно.

— Если ты тронешь её хоть пальцем, пусть даже волосок упадет по твоей вине, я найду тебя и убью...

Лицо гостя изменилось, он вдруг весь съёжился.

— А кто тебе сказал, что я собирался ее трогать? — Мужик ехидно улыбнулся.

— Проваливай.

С бугра уже сползал, похожий на гусеницу, зеленый «Зил». Побрякивая бортами, он медленно спустился с пригорка. В кузове сидела веселая компания лесников, среди которых особенно выделялась красная морда Тольки Козырева. Михаил нарочно не сдвинулся с места, не давая «шохе» въехать в ручей, чтобы тот не замутил своими колесами чистую воду.

Каким-то чудом освободившийся от плена Куцый уже бегал героем по двору, таская в зубах оторванные лохмотья от одежды визитёра. В отличие от своего хозяина собака не знала страха и человеческих проблем.

Он почувствовал, что не в состоянии владеть собой. Лесники уехали. И даже бесшабашный Толька не развеял его переживаний. Михаил поймал коня, накинул седло и взял дробовик. Конь стриг ушами, не в силах понять, почему его куда-то гонят не по расписанию, ведь на очереди была горбушка хлеба и дымокур.

После пережитого ему не хотелось оставаться на пасеке. Надо было хоть немного расслабиться. Уйти от навалившихся комом проблем, которые все больнее вырисовывались в его сознании. Конечно, он не исключал встречи с этим человеком, но чтобы вот так... Это было уже слишком.

Его удивляло то, с какой скоростью расползались по селу сплетни о его личной жизни. Не прошло и недели, как он решился и сделал ей предложение. Он долго не хотел признаваться самому себе, что уже давно живёт одной жизнью с Мариной. Вместе с ней переживает, делит радость и печаль. То, что он чувствовал к ней, несправедливо обиженной судьбой, заставляло переживать. Наконец, после теплых встреч и невыносимых разлук, когда он уезжал на пасеку, до него дошло, что без неё он уже не сможет жить по-старому. А пустить отношения на самотек было не в его правилах. Да и не он один засматривался на Марину. Удивляло его и то, что такая яркая женщина, мимо которой не прошел бы, не оглянувшись, ни один мужчина, выделила именно его.

Конь словно чувствовал, чего от него хотят. Как танк взбирался по заросшему распадку, проявляя невиданную выносливость и упорство. Огромные выворотни, промоины, густая трава; он как будто не замечал этих преград на своём пути. Мешок шёл, не останавливаясь, стараясь во всём угодить своему хозяину, хотя сладкая трава так заманчиво щекотала ему ноздри. Все тропки ему уже были хорошо знакомы. Краем глаза он косил на того, что сидел сверху, не забывая выбирать дорогу полегче. Спать на Мешке было чревато. Он мог в любой момент шарахнуться от незнакомого предмета, даже камня, вывернутого кабанами. Особенно ночью. Он панически боялся даже собственной тени. Все внимание конь переключал на длинную железную палку, которая всегда вселяла ужас в его ранимую лошадиную душу. Едва раздавался неслышимый металлический щелчок, как Мешок врастал в землю и замирал. Если бы у него имелись руки, то он обязательно закрывал бы ими уши. Однако к выстрелам он привык быстро.

Когда конь стал уже чертить мордой крутой склон, Мишка слез и повел коня в поводу. Выход физической силы снял немного напряжение. Он уже решил, что ему срочно надо оказаться в Никольском. Какое-то тревожное предчувствие говорило ему, что он срочно должен попасть в деревню и увидеться с Мариной.

На пасеке было полно работы. Несколько семей нуждались в хорошей ревизии. Он прозевал несколько роёв, а в его положении такое было недопустимо. Но все это было мелочью, о которой даже не хотелось думать.

Он должен был увидеть Марину. Только с ней он чувствовал себя спокойно. Он знал, что там его всегда ждали. Когда он приезжал, дети вешались на руки, не давая ступить и шагу. Мишка смеялся и дразнил их, придумывая им самые необычные прозвища. Конечно, это была не первая женщина в его жизни, но она стоила всего того, что ему довелось пережить до этого. Он понял, что она последняя, и чувства к ней самые сильные и больше никогда не повторятся. Очаг. Семья. Дети. Пока все это стояло на втором плане, хотя имело немалое значение в будущем.

Конь смиренно брел за хозяином, изредка громко фыркая и вырывая с треском на ходу пучки травы. Михаил не заметил, как вышел на самую вершину гряды сопок, опоясывающих со всех сторон его пасеку и уходивших в бескрайнюю синеву. Они всегда манили его своими очертаниями. Словно спина дремлющего дракона, особенно на закате, покрывшись фантастическими красками. Они возбуждали его воображение, вызывая вместе с этим и самый обычный человеческий страх. Сопки уходили все дальше вверх и уже за горизонтом превращались в настоящие непролазные дебри. Там, в голубой дымке, начиналась тайга.

Все лежало как на ладони. Долина, уже затянутая легким покрывалом вечернего тумана; лучи заходящего солнца искрились в его прозрачной пелене белыми нитями. Извилистая жилка ручья, неслышно бегущего в зелёной траве. Картина завораживала. Место это он любил, хотя ходил сюда редко. Он приставил дробовик к дереву и сел прямо на землю, чтобы перевести дыхание. Конь спокойно ходил по полянке и щипал траву. Мишка вытер картузом взмокшую шею и лицо. Снизу поднимался легкий ветерок. Он подошел к коню и отвязал от седла мешок с солью.

Уже давно он заметил, что место это чем-то приманивает лесных обитателей. Всюду пестрели козьи лежки и копанина. А главное — рядом с пасекой. Солонец мог стать чем-то вроде магазина, правда, большее время ему надо было побыть на замке.

Он выкопал небольшую ямку в черной рыхлой почве и высыпал соль. После чего все завалил землей и тщательно утрамбовал. «Теперь очередь за зайчиками. Именно они должны разнести на лапках вкус драгоценной соли по лесу. А зверь придет. Непременно придет». Он глянул поверху и приметил хорошую дубину с разветвлением наверху: «Хорошее место для сидьбы». Все благоприятствовало. И ветерок снизу, и отсутствие теней и силуэтов. Здесь надо было устраиваться надолго.

Ему вдруг захотелось показать свой мир Марине. Привезти ее на пасеку. Оторвать хоть на короткое время от монотонной каторжной жизни. Познакомить с Куцым, Васей. Покатать на Мешке. Приезжая к ней и подолгу оставаясь в гостях, не выходя из-за стола, он безостановочно рассказывал о своей жизни на пасеке. Она была в восторге от его историй, которым не было конца. Иногда, когда дети уже спали, он брал книгу и читал ей вслух; читал он прекрасно, по ходу сопровождая текст жестами, срываясь в приглушенный хохот, если сюжет был смешным.

Пройдя по тенистой вершине сопки, покрытой сплошь козьими лежками, он стал спускаться, выбрав дорогу поположе. Почуяв скорое освобождение, Мешок пошел веселее (шаг был у него отменным), и его пришлось даже немного притормаживать. Незадолго до этого на чистом небе появились облака. Сначала это были длинные лисьи хвосты, похожие на гигантские лопасти винта, но по своему опыту Мишка знал, что они не обещают ничего хорошего.

— Пронесет, — решил он, думая про себя одну и ту же мысль.

Где-то внизу пробряцал своими бортами «Зил», возвращаясь с лесопосадок.

Это его слегка расстроило. «Ничего, Мешку работа будет».

Он часто оставлял коня у деда Васи в Столбовом и последнее время уже начинал волновался за то, что Мешок мог свободно уйти в деревню, где и слепни не беспокоили в конюшне, и верхом никто еще не ездил. Поэтому загодя он сочинил ему побочень, связывая переднее и заднее копыта, и уже не отпускал коня свободно разгуливать, как раньше.

На вечерний автобус из Столбового он опоздал и решил дождаться завтра, чтобы уехать на утреннем рейсе. Не хотелось вставать рано и собирать росу, хотя можно было и у деда переночевать. Но опять выпивать, а потом, не приведи господь, нажраться до помутнения в рассудке, Мишке не хотелось. А то, что дед Сухарев соблазнит его и, чего доброго, припрется кто-нибудь из сыновей... Нет. Лучше встать вместе с солнышком — и в путь. Тем более что ноги бить не придется. Он оглядел мощную спину своего раба, и у него потеплело на душе.

Пока он хлопотал над ужином, наступили сумерки. Он отметил, что облака спустились низко и затянули почти все небо. Он не совсем понял небесный ритуал. Все произошло слишком уж быстро. Не прошло и двух часов с тех пор, когда на небе не было и облачка. Он обратил внимание и на то, что птицы в лесу давно притихли. Даже когда он брел по лесу, не слышал их пения. Впрочем это его мало волновало. Где-то в ручье квакали жабы, и ему хватало их музыки. Куда-то пропал гнус, хотя это было его время. Стало быть, не было никакого смысла разводить дымокур. Чувствуя благодать предстоящей ночи, Мешок укондыбал в своих «кандалах» неизвестно куда и Михаил пожалел, что не запер его в конюшне. Эта мысль его расстроила больше всего.

«Как он мог так неправильно поступить. Конечно, конь не уйдет. Всюду «часовые». Но пойди, отыщи его в кустах». Он включил радио и завалился на койку поверх одеяла. На веранде уже хозяйничал Вася, гремя кружками на столе.

— Вот скотина! Ну-ка, брысь со стола! — не вставая, крикнул он коту.

Звуки смолкли. Он поленился убрать со стола, оставив всё на утро, а Вася воспользовался и, наверное, упер недоеденную селедку. «Пусть подавится».

Среди ночи он проснулся от монотонного шума за окном. Шел дождь. Это его чертовски расстроило. Дорога от дождя быстро превращалась в кисель. Даже на коне по раскисшему месиву идти было опасно. «Чего доброго, загремишь». Можно было запросто покалечиться, попав под коня. Мешок был некованый.

Он не сдержал досады и сел. Последнее время он стал обращать внимание на боли в левом боку. С рукой тоже творилось неладное. Он потер грудину и вышел на веранду. Дождь шел монотонно, без всяких порывов, покрывая тонкой пленкой выкошенную лужайку перед домом. Михаил не удержался и с досадой ударил кулаком в приоткрытую дверь. Где-то под верандой сопел Куцый. Ему на дождь было глубоко наплевать. «Мешок сейчас кайфует. В дождь коням хорошо. Ни мошки, ни жары». А ему не нужен был дождь. Осознавая нелепость создавшегося положения, он пожалел сто раз, что не уехал вечером.

Смалодушничал. Постояв немного на крыльце, бесцельно вглядываясь в тёмную завесу дождя, он прошел в дом и разделся, бросив тряпье на соседнюю койку. В течение ночи он несколько раз просыпался от боли в левом плече. За окном все также монотонно, нисколько не уменьшаясь, шел дождь.

Спал Мишка до последнего, краем уха улавливая шум за окном. Наконец, отбросив хандру и обиду на весь белый свет, он вскочил и с чугунною головой вышел на веранду. Картина нисколько не изменилась. Утренний автобус, если он был, давно уехал, и спешить было уже особо некуда. Михаил поглядел в серую свинцовую мглу, затянувшую небо. Он никак не мог припомнить такого дождя. Были с ветром или с громом, или просто моросящие. На то она и природа. Здесь же вода лилась нескончаемым потоком нитей и уже заполнила до отказа ручей. Переезд залило, и речка превратилась в бурлящий поток. Он представил, что сейчас творится на Столбовке или на Манчжурке, куда вот таких ручьев впадало множество.

— Ничего, — успокаивал он себя вслух, — проплывем. Кони умеют плавать.

Пришлось готовить обед. Вася был тут как тут, не давая покоя своим воем. Куцый сидел перед порогом с мокрой, общипанной мордой, с его носа капала вода. Он только что ловил мышей в зарослях конопли, и морда его была вымазана черной землей. Кобель предано смотрел на хозяина, не пропуская ни одного его движения. Наверное, больше всего ему хотелось разобраться с Васей, вконец обнаглевшим и забывшим, кто главный на пасеке.

Пчелы сидели в ульях и даже не выползали на летки. Настроение было таким же серым, как и небо. Ему не оставалось ничего, кроме как ждать.

— Ничего. Будем слушать радио, — рассуждал он вслух. — Дождь и в Африке дождь. Какая разница, где смотреть в окно. У нас есть книжка, будем ее читать. Письмо напишем. Забыл, когда последний раз в Горный писал (где-то валялось начатое письмо), новое начнем.

Дождь шел целый день.

И на второй, и на третий, не прекращаясь ни на минуту, он все лил и лил, заполнив до отказа всю пойму. До пасеки уже доносился зловещий рокот вышедшей из берегов Столбовки. Так же, как и ручей, Мишку захлестывало недобрыми предчувствиями. Он представил почерневший поток взбунтовавшейся Столбовки, и его передернуло.

Прикончив все запасы еды, он оказался перед выбором. Надо было выползать из этой дыры. Вода подобралась к самой калитке. Ручей напирал, не разбирая пути. Его потоки перехлестывали через мосток, нависающий в обычное время в метре от воды. Вода огромным горбом переваливалась через перекинутое дубовое бревно, силясь разломать все на своем пути.

Пока шел дождь, Мешок ни разу не появлялся. Лишь однажды ночью прогрохотал пустым тазом, куда обычно ему насыпали овес, и опять скрылся в своём городе. Конь вел себя по-скотски, чем и являлся на самом деле. Услышав удары по его любимой посуде, он наконец-то вышел из кустов, наивно представляя, что его сейчас угостят тройной пайкой овса. Но вместо этого на него надели седло и сунули в зубы кусок железа. Если бы не побочень, он давно бы смылся. По его разумению, хозяин обошелся с ним грубо и несправедливо.

Спотыкаясь и пробуксовывая на раскисшей дороге, Михаил направил коня к нижнему броду. Увидев бурлящую речку, у него отпало всякое желание переходить вброд. Да и сколько он ни пытался заставить коня войти в клокочущую речку, тот пятился назад, выпучив ошалелые глаза. Была еще дорога через второй брод, более пологий, но и там, наверное, было не лучше. Однако выбора не было.

Ручей Мешок одолел со второй попытки, выискивая места помельче.

Второй брод превратился в настоящее море. Посредине этого моря, в буквальном смысле слова, пролетала Столбовка, бешено пронося мимо разный лесной хлам. Вокруг летали вороны, не предвещая ничего хорошего. Дождь немного поредел. Где-то засветило в просветах солнце, но впереди всё ещё оставалась Столбовка. Больше всего волновало течение. Глубина не пугала. Заход в реку был плавным, и, зайдя по брюхо, коню уже не было пути назад.

— Дома напьешься, — отдернул он погрустневшего коня. Конь вынул морду из воды и покосился на хозяина. — Давай, Мешок, пошел, — понукал он мокрое животное. — Но! Кому говорят!

Ощутив на своих боках острые каблуки, конь вошел в стремнину, переваливаясь с ноги на ногу. Вода едва не вырвала Мишку из седла. Потеряв под ногами дно, конь вытянул голову против течения и начал плавно выгребать, как корабль, к противоположному берегу, сплошь затянутому ивами. Берега, как такового, и не было. Он был под водой. Стеной из воды торчали ветки высохших деревьев, ходившие ходуном от бешеного напора. Мишку охватил страх оттого, что его медленно стаскивало мимо прохода. Тело коня уже полностью было под водой, и только голова с частью длинной шеи была над поверхностью. Мишка крепко ухватился одной рукой за гриву, давая коню самому решать, что делать. Другой он не выпускал луку седла, с трудом сдерживая натиск течения. Самое страшное было попасть под острые ветки, торчащие из-под воды. Конь мог легко пропороть себе брюхо.

Мишка вспомнил, что ниже, в ста метрах, речка выходила к полю, и если он сможет развернуть и направить коня вниз по течению, то ему, может, удастся выйти «сухим» из этой передряги. Он с силой потянул за левый повод. Конь захрипел, едва не зачерпнув ушами воды. Река сделала свое дело и развернула животное по течению. Теперь, когда течение охватило Мишку со спины и, подхватив своими «лапами» коня, сбавило силу, Михаил почувствовал облегчение. Вокруг проносились затопленные берега. Где-то под водой пролегало старое русло реки, когда-то похожей на ручей. Он внимательно следил за берегом, не давая возможности коню приближаться близко к деревьям. Почувствовав всю важность момента, Мешок монотонно работал копытами, громко фыркал, оглядывая огромными, напуганными глазами проносящийся берег. Мишке вдруг стало весело. Он, словно на барже, плыл по стремнине, уверенно управляя похожим на дракона конем. В душе все загорелось.

Вдруг он заметил впереди огромный водяной бугор. Это могла быть подводная коряга или дерево, застрявшее неизвестно каким образом. Мишку охватило волнение. Под мощным напором воды огромная коряга ходила ходуном, и торчащие из нее острые сучья вселяли ужас. Конь тоже заметил страшное на своем пути и, подчиняясь инстинкту, стал разворачиваться против течения, подставив весь свой бок напору реки. Мишка с трудом удерживался на коне. Он понимал, что если течение столкнет его, то пиши пропало. Под водой он не сможет освободиться от стремян, в которых его мокрые сапоги, отяжелевшие от воды, застряли напрочь.

Глаза коня налились животным страхом перед чудовищем, по телу пробежала мелкая дрожь. Мешок издал дикое ржание и стал судорожно вырывать из-под себя пустоту. В одном месте он почувствовал под ногами дно, скрытое водой. Это придало ему прыти. Он с силой оттолкнулся и, почти вылетев из воды, зацепился передними копытами за прибрежные кусты. Сделав еще один рывок, конь влетел в самую гущу сплетенных веток и с грохотом, прямо брюхом, приземлился среди деревьев.

Закрыв одной рукой лицо, чтобы не оставить свои глаза на ветках, Мишка не удержался и повис на одной из сушин, зацепившись разбухшим от воды бушлатом. Одна его нога торчала в стремени. Он судорожно цеплялся за ветки, пытаясь выправить положение. Охваченный паникой конь судорожно колотил ногами, ломая всё на своём пути. Огромные маховики ног мелькали перед глазами, грозя в любую секунду превратить его в порошок. Он все же дотянулся свободной рукой до загривка и вцепился в шею мертвой хваткой.

— Но! Но! Пошёл! — заорал он диким голосом, понимая, что напуганное животное может размолотить его в этом месиве. Словно услышав над собой голос свыше и мелькая перед самым носом хозяина передними копытами, Мешок стал выбираться из капкана. Почувствовав под ногами землю, он пошел спокойнее. Потом он остановился, словно в нем кончился бензин, косо озираясь по сторонам.

С трудом удерживаясь на одном боку, Михаил все же выдернул ногу из стремени и грохнулся на землю. Он огляделся. Седло сползло на брюхо. Одна из подпруг лопнула. Губы Мешка были разорваны в кровь от удилов. Конь представлял собой убогое зрелище, словно побывал в мясорубке. Да и Мишка выглядел не лучше. Лицо было побито, а от бушлата остались одни клочья. Если бы не этот бушлат, задубевший от воды, его бы проткнуло, как шашлык. Грудина болела от страшного удара копытом.

Страха уже не было. Все осталось в грохочущем потоке. За трое суток речка разбухла так, что, казалось, все походило на потоп. «Еще бы пару дней, и долину вместе с гречишным полем смыло бы к чертям».

Конь отряхнулся от воды и медленно побрел по мокрой траве, выискивая чего повкуснее. Успев ухватить поводья, Михаил притянул коня и, поправив седло, с трудом влез на его спину. Седло ходило ходуном, грозя лопнуть подпругой, но на такую мелочь, после того, что пришлось преодолеть, Михаил уже не обращал никакого внимания. Теперь ему до ужаса хотелось только одного. Напиться самогонки и уснуть на чём-нибудь сухом и теплом. Даже в сапогах чавкала грязь. Одна только лысина была сухой. Он сунул в карман руку и нащупал размокшую сторублевку.

«Доедем. А сейчас к Васе».

Спрыгнув с машины, минуя стариковский дом, он сразу пошел к Марине. У него было дурное предчувствие. Михаил никак не мог забыть этих ехидных, злых глаз. Попался бы этот человек ему сейчас, он не прошел бы мимо, не заехав в это гнусное мурло. Он не мог понять, почему так сильно возненавидел этого человека.

Зайдя во двор, он громко спросил:

— Привет хозяевам. Есть кто живой?

Во дворе никого не было. Он поднялся на крыльцо, украшенное нарисованными цветами, и, вытерев насухо сапоги, тихонько постучал. Дверь была незаперта. Постояв пару секунд, он вошел. На веранде было, как всегда, идеально убрано, а на полу лежала влажная тряпка для ног. Он вытер подошвы и вошел в дом. На столе ждал накрытый марлей ужин.

Она сидела в детской у окна и, как ему показалось, смотрела в пустоту. Он заметил на ее щеках высохшие слезы.

— Привет, — тихо произнес он. — Ты чего это?

Она даже не отреагировала. Ему стало неловко. Он тихо подошел к ней со спины, не снимая своих кирзачей, и обхватил ее руками за плечи, прижав к груди. Она вздрогнула. Такой он еще никогда не видел ее.

— Что, чушка помэрла? — попытался пошутить Михаил, хотя интуитивно понимал, что дело серьезное.

Она все же рассмеялась на его дубовый юмор и, взяв его руки в ладони, прижалась мокрой щекой. При нем она плакала впервые. До этого он ни разу не видел в её глазах слёз.

— Да что, черт возьми, произошло?

С большим трудом, запинаясь, она начала рассказывать. Из ее слов он узнал, что приходил Саша, ползал на коленях перед ней, умоляя его простить, нёс всякую околесицу, забыв о всякой гордости. Не добившись своего, перед тем, как хлопнуть дверью, он бросил ей через плечо, что если она выйдет замуж и не вернется к нему, то он убьет детей и себя.

— Ну, во втором я ему помогу, — пообещал Михаил. В душе его распирало от желания отбить у этого типа всякую охоту лезть в чужие дела. В его дела. Теперь он ясно видел, как небезразлична ему судьба Марины.

— Понимаешь, — остановила она его, — я прожила с ним почти десять лет, сейчас не могу поверить в то, что когда-то любила этого человека.

При этих словах его охватила страшная ревность. Не к ней. После услышанного он еще больше возненавидел этого человека. Но в то, что тот пообещал, Михаил поверить не мог. Он обнял ее, хотя в груди все кипело от злости, и похлопал ладонью по спине.

— Успокойся. Я же здесь. У него не хватит силенок. Мало ли что может наговорить пьяный мужик. Я-то никуда не уеду. Разберёмся как-нибудь. А пчелы не сдохнут.

Она высвободилась и пошла к столу.

— А как там поживает Мешок? — На ходу она вытирала мокрое лицо и постаралась улыбнуться.

— Да хрен с ним, с Мешком. Куда он денется? Привет тебе передавал. Главное, кот Вася!

Она рассмеялась и стала накрывать на стол:

— Хочешь, наверное, кушать. Знаешь, если бы не ты, — она посмотрела в окно, — я не знаю, что бы сейчас делала. С ума бы сошла. Я ждала тебя.

Она сильно прижалась к нему.

— Ты опять колючий.

Он негромко рассмеялся.

— Спешил. Но это можно исправить. Паяльной лампой.

— Фу, дурак! — Она вздохнула. — Ты мне такой больше нравишься. Настоящий дикий медведь. Особенно, когда из леса приезжаешь. От тебя пахнет лесом. Помнишь, ты мне про берендеев рассказывал?

Он сел за стол и снял афганку.

— А где Кочерга? Где Ванька?

Она вдруг встрепенулась, словно опомнилась.

— Не знаю. Бегали по улице. Может, к Татьяне побежали. Она сегодня блины печет.

Он встал и надел афганку.

— А пошли к Таньке, на блины. А потом пойдём в парк, на лавочке нашей посидим. Только сначала я с Кочергой разберусь за то, что она мне жуков в карманы насовала. Пошли, пошли. — Михаил взял ее за плечи.

— Ну, погоди. Дай мне хоть в порядок себя привести. Как ты думаешь, в этом можно по деревне?

— Ты мне в чем угодно нравишься, хоть вовсе без одежды.

— Знаешь что, Мишечка. — Она вспыхнула и превратилась в дикую кошку.

Он рассмеялся, зная, что добился того, чего хотел. Она улыбнулась.

У сестры детей не оказалось.

— Бегали, — пожала она плечами. — Похватали грязными руками и помчались, сломя голову, даже рожи не помыли после блинов.

Татьяна была уже на седьмом месяце, и у нее хватало своих забот. Но с племянниками она обращалась, как со своими.

... — Может, к тетке побежали.

Они вышли на улицу. Мишке вдруг захотелось обязательно найти детей. На душе отчего-то было неспокойно. В селе друг друга знал каждый. Он подозвал одного из бездельников.

— А они с дядей Сашей пошли, — мальчишка указал рукой в сторону, где жил Саша.

— Давно?! — Мишку словно взорвало. Он даже не смог сдержать голоса.

Испуганный пацан только пожал плечами.

— Может, час. А может, меньше.

Мишка даже не смог взглянуть на Марину, но краем глаза он не то чтобы видел, чувствовал, что происходит с ней. Ему стало страшно. Он с силой сдавил ее руку и быстро, чего до ужаса не любил, зашагал к ненавистному дому.

Ему встречались люди, но он их словно не замечал. Они кивали ему, потом отходили в сторону. Перед глазами почему-то стояло лицо Катьки. У Мишки перехватило дыхание. Что творилось с Мариной, он только мог представить. Спрашивая встречающихся на дороге людей, он уже почти бежал. Сердце его колотилось в бешеном ритме, в висках стучало, а в горле стоял привкус крови.

Дом был уже рядом. Мишка вдруг резко остановился, словно натолкнулся на стену. У забора стояли люди. Все они вдруг разом оглянулись и уставились на него. Ему показалось, что земля уходит из-под ног, а тело его разваливается на мелкие осколки. Вдруг он осознал, что уже держит ее обессиленное тело. Лицо ее было белым, как снег.

Оставив Марину на дороге, он пинком открыл калитку и, расталкивая людей, залетел в дом.

Ванька лежал в углу передней комнаты. На светлой голове ярким пятном выделялась рана. Кровь уже начала густеть. Мишка едва сдержал приступ рвоты от увиденного. Перед ним, как ему показалось, лежало уже, наверное, мертвое тело. Судорожно он стал искать пульс на руке парнишки. Руки тряслись. Он не знал, что делать. От бессилия его выворачивало наизнанку. Он бросил руку и стал искать пульс на шее. Наконец, он почувствовал. Удары, очень слабые, едва прослушивались. Мишку уже лихорадило. Ему стало невыносимо душно. Он схватил табуретку и швырнул ее в стекло.

— Скорую, быстро! — заорал он. — Ну, чего вы стоите, как бараны! Скорее!

Вдруг за его спиной послышалась возня. Он резко обернулся. Из соседней комнаты, пошатываясь, вышла Маринкина тетка. На ее губах застыла жуткая гримаса. Лицо её было белым, как скатерть. Как сама смерть. Не было смысла что-то спрашивать. По ее лицу он понял, что пришёл слишком поздно. Увидев его, она вдруг обмякла и завыла.

— Где Катька? — не своим, сдавленным, словно могильной плитой, голосом прохрипел Мишка.

Она замотала головой, не сдерживая слёз. Он прошел в соседнюю комнату и увидел девочку. Она лежала на раскиданной кровати. Он не верил тому, что видел. Жизни в ней уже не было. Глаза, огромные на белом лице, уже ничего не видели, но были обращены на потолок. Лицо казалось прозрачным. На тонкой, неимоверно длинной шее выделялся рубиновой линией кровоподтек от веревки, которая валялась на полу. Он остолбенел.

— Катя... Катрин. — Он позвал девочку, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать. Она его не слышала. Ему показалось, что он сходит с ума.

— Катя, это я, ты слышишь меня?

Губы его дрожали. Он взял ее руку. В маленьком кулачке было что-то зажато. Михаил разжал тонкие холодные пальцы и ужаснулся. В её ладошке лежала шоколадка. Девочка даже не развернула ее. В груди его всё клокотало от нестерпимого гнева. Он с силой сжал кулаки и посмотрел в окно, словно хотел кого-то увидеть в толпе людей.

Неожиданно его взяли за плечо. Он обернулся. Перед ним стоял мужчина. Он был в белом. Больше всего Мишку поразило лицо этого человека. Совершенно спокойное. Человек отстранил его и стал что-то делать.

— Занимайтесь своим делом, — тихо и уверенно произнёс он. — Вы мешаете.

Спорить не было смысла. Не оглядываясь, Михаил вышел из дома. Ноги его тяжёлыми и ватными. У него мелькнула мысль, что он уже где-то слышал этот спокойный голос. Оглядев толпу, он обратил внимание на то, что все, кто был радом, смотрят на него, смотрят на его руки, как будто они были испачканы кровью. Он посмотрел на сжатые кулаки и только сейчас обнаружил, что сжимает в левой руке большой кухонный нож.

— Убью суку! — выговорил он, скрипя зубами, и вышел.

Поймав на себе испуганные взгляды селян, он сунул нож за голенище и тяжелыми шагами пошел прочь от дома. Он не знал, куда идти, и остановился посреди улицы, где из-за каждой калитки на него испуганно смотрели люди.

Михаил огляделся и увидел Марину. Она по-прежнему сидела одна. В этом было что-то неестественное. Ненормальное. Вокруг суетились люди, а она словно не замечала их. Тело ее слегка покачивалось. Сжатые в кулаки ладони лежали на коленях. Он заметил, что она что-то говорит, но слов не было слышно. Он подошел ближе и по губам разобрал только одну фразу: «Бог ты мой».

Обхватив за плечи, он прижал ее к себе. Внутри нее что-то надломилось, и она заплакала. Он понимал, что успокаивать её бесполезно. Только сейчас он понял, как далеко зашёл в чужую жизнь и как много от этого в ней изменилось.

— Марина, — хриплым голосом с трудом выговорил он. — Я не знаю, что мне делать.

Он обхватил ладонями её голову и посмотрел в глаза. Невыносимо трудно было вот так смотреть в ее глаза. Но он продолжал смотреть не отрываясь. Губы его затряслись. Неожиданно из глаз покатились слезы. Он закрыл глаза, но они всё шли и шли сплошным потоком.

— Не надо, — тихо произнесла она уже своим мягким голосом. — Это не поможет.

У крыльца засуетились. Он повернулся и увидел, как из дома вынесли детей. Сначала Ваньку с перебинтованной головой, чуть позже — Катьку. Его охватило волнение. Марина уже тянула его к машине, где суетились врачи. Он стал искать глазами человека, которого видел в комнате, где лежала Катька. Но не увидел. Он вытер рукавом лицо. К нему подошел участковый. Что-то спрашивал, потом записывал в блокнот. Мишка кивал, что-то говорил, но продолжал думать о своём. Его мысли были там, в машине, где находились дети. Он только сейчас понял, насколько они были дороги ему.

К нему подошла Марина. Она не сдерживала своего волнения. Ему вдруг показалось, что её лицо осветилось надеждой. Он не был уверен и стал спрашивать. Она говорила сбивчиво и всё время оглядывалась.

— Я сейчас поеду. Меня возьмут в другую машину. Их повезут в больницу.

Она не находила себе места от волнения и все время оглядывалась, словно боялась, что уедут без нее.

— Я поеду с ними. — Она впервые попыталась улыбнуться, и ей это удалось. — Ты до сих пор голодный. — Она прижалась к нему горячим лицом, на котором еще виднелись остатки слез. — Пообещай мне.

— Что? — спросил Михаил.

— Если ты это сделаешь, то я останусь одна. Совсем одна. Я не выдержу этого.

Он понял, о чём говорила Марина, вынул из-за голенища нож и кинул его за забор.

— Я не знаю, как это получилось. Вышел из себя, наверное. Прости, пожалуйста.

Из машины уже сигналили. Там ждали ее. Михаил поймал ее за руку, хотя знал, что дорога каждая секунда.

— Мне тебе нужно кое-что сказать. Очень важное. Я буду тебя ждать.

Когда машины исчезли за поворотом, он так и остался стоять, как вкопанный, посреди улицы. Он огляделся. Народ постепенно растворился в своих житейских проблемах, и улица опустела. Михаил вдруг почувствовал, что не в силах стерпеть этого одиночества. Ещё не разобравшись со своими мыслями, не зная, что делать, он вышел на середину улицы и сделал нерешительно первый шаг. Потом ещё. Через мгновение ноги уже несли его к просёлочной дороге в сторону райцентра.

P.S.

Ну вот, старина. Давно следовало черкнуть тебе пару строк, да все руки не доходили. Ты не представляешь, как я соскучился по тебе, школярная твоя душа. И по школе тоже, ей-богу! Чтоб ей сгореть!

Не с кем даже пузырь раздавить, поговорить по душам, поспорить, как прежде. Наверное старею.

А в моей жизни большие перемены. С пасеки пока не ушел. Держусь еще. А куда? Хрен бы ее побрал. Одичал вконец. Извини, что так долго не отвечал. У меня тут такое было... В письме всего не расскажешь. В двух словах, слушай:

Влюбился я на старости лет.

Ты даже не представляешь, какая это женщина. Если бы не она... У меня теперь куча детей. Двое. Вру! Пока двое. Маринка уже на шестом месяце. Хочу пацана. А дети вроде твоих. Такие же балбесы. Только еще хуже. В тысячу раз.

Люблю я их. А они меня Мишкой зовут!

Если ты еще не зашился совсем в своих школьных проблемах, приезжай, и я всё тебе расскажу.