Не было в Столбовом человека, будь то взрослый или дитё малое, да хоть и собака, не знавших, кто такой Толя Козырев. Что любил Толька крепко выпить, а иногда нахамить, если того требовал случай, и подраться. Не упускал возможности пощупать деревенских баб — совести у Тольки на этот счёт не было. А бывало и так, что, не задумываясь, отдавал последнее, как мог с чистой совестью и отнять. Одного в нем не было: Толька никогда не пресмыкался перед начальством, за что в очередной раз и пострадал.

   Случилось так что работал Толька лесоустроителем в лесхозе. Работа не из лёгких. Весь день на жаре да на комарах. Дело нехитрое: маши секирой, расчищай молодые посадки кедра.

   Натура у Тольки открытая — что на уме, то и на языке. На работе он всё равно что заноза. Оттого и придиралось к нему начальство. Без умысла, конечно.

   Однажды попросили его показать свою работу. Ну и ответил Толька, как полагается, грубо. Даже из кузова машины не вылез, умотался за день.

— Вам надо, идите и проверяйте, — пробасил Толька, нагло отвернув красную от работы физиономию, — я целый день комаров кормил да ноги бил, а вы свои зады протирали в кабине.

Последняя фраза особенно задела Валюшу — нашла-таки к чему придраться на Толькином участке. Слово за слово, ну и понесло Тольку.

Турнули Козырева по всем статьям из лесхоза. А узнал он об этом уже после выходных, когда бригада собиралась в условленном месте, ожидая «Зила». Там и обрадовали его свеженькой новостью.

Обласкав, как полагается в таких случаях, всех и вся, схватил он свой рюкзак со спальником и большими шагами пошёл домой, по пути наградив пинком чью-то собаку.

Лет ему было около пятидесяти. Седая голова не мешала Тольке вести бесшабашный образ жизни. Да и природа не обделила его ни умом, ни здоровьем. Зимой не знал Толька ни рукавиц, ни шарфов тем более. Ходил по деревне вечно распахнутый, в расстёгнутой до пупа рубахе. Борол любого, кто попадался под руку, и мог вломиться в любой дом незваным гостем. За пышущую здоровьем круглую морду прозвали Тольку «Тыквой».

Таким же весёлым был и отец его, Игнатий Иванович, любивший погонять на своём «Запорожце» наперегонки со своим старшим братом Павлом Ивановичем, признававшим в любое время года только мотоцикл. На причуды стариков Толька внимания не обращал и в дела их не лез.

В тот день он, как обычно, сидел дома, листал старый журнал, выискивая какой-нибудь рассказик, и краем глаза смотрел, что делается за окном. Он и ухом не повёл, когда у его калитки остановился «Уазик», поскольку знал все машины в районе на перечёт. Поэтому, когда в дверь постучали, он даже не встал с табуретки.

— Принимай гостей, Анатолий Игнатич. Чего сидишь? — голос гостя был мягким и доверительным.

— А я тебя в гости не звал, — пробурчал Толька, продолжая смотреть на мир сквозь стекло. Сергей Мандрусов, так звали районного охотоведа, растерялся, не зная куда деть свои жилистые руки, и только покачал головой. — Ты бы зад-то от табуретки оторвал. Выйдем, что ли. Разговор к тебе имеется.

Говорил Сергей таким же манером, как и все столбовские, громко и как будто вопрошая. Вместе с этим, речь его была лишена заискивания и каких бы то ни было условностей и всегда располагала к общению. Родом Сергей был из Забайкалья, а значит, имел такие же гуранские корни, как и Толька.

Иногда путая обычные слова с матерными, а зачастую обходясь одним лишь матом, столбовчане могли огорошить любого, кто был незнаком с этой традицией, и никогда не лезли в карман за крепкими выражениями. От этого речь их окрашивалась в самые разные оттенки и всегда резала уши чужакам.

— Не хочу с вами никаких разговоров иметь, — проворчал Толька, — у меня своя работа стоит. Не о чём говорить мне с вами, сопли по столу развозить. Сначала верните мне моё ружо. Тада и поговорим.

Толька нарочно не оборачивался в сторону гостя, напуская на себя большую важность и обиду, краем глаза высматривая в окне «народ», толпившийся у калитки.

— А я-то причём. Дробовик твой не я отбирал, — развёл руками Сергей, — ваш участковый забирал. Да и незаконный он у тебя.

— Это как же незаконный, — заревел Толька, вскочив с табуретки, — я чшо, украл его?! Это моё ружьё. Дедовское. Я с им и в лес-то не ходил. Уж и в воздух пальнуть нельзя, в праздник!

— Ну рассказывай! А кто собаку соседскую пристрелил?

— Собака не сосед, в суд не подаст. Не убил же! — развёл руками Толька и глупо заулыбался. — Ранил. Ну и чшо! Пусть не шастат по чужим огородам. Я что, не имею права на свою землю?

— Ну ладно, ладно. Поговорим. Вернут тебе дробовик. Если вступишь в общество и поставишь его на учёт, то получишь обратно.

— Чо же? — скривил губы Толька. — Выходит, по-другому нельзя? А вдруг воры! Вилкой из дома гнать? — Напирая своей огромной массой, Толька буквально вытолкал Мандрусова за порог, где столкнулся с местным участковым. — За каким хреном вас тут понапрело? — вскипел Толька, как самовар. — Как мух на…

— Ты это… Ты слова-то выбирай! — опередил его участковый. — За языком-то следи.

— На мёд, — ляпнул Толька и нагло ухмыльнулся.

— Знаешь что, Козырев? Ты не забывайся. На тебя, между прочим, жалобы имеются. Опять же, заявление от соседа. Собаку-то ты его убил. Сосед сказал, что ты его обидел шибко, — завёлся вдруг участковый.

Смекнув, что дело принимает серьёзный оборот, Толька обиженно, по-детски надул губы.

— А где ж вы раньше-то были. Это же когда было-то…

Тут Толька увидел у калитки ещё двоих. Они стояли возле машины, и, судя по их одежде, было понятно, что дело не в дохлой собаке и ему может выгореть. Но в чём, он никак не мог понять.

— Мы к тебе по делу, Козырев, — уже без нажима снова начал Мандрусов. — Нам человек толковый нужен. Проводником поработай с недельку. Всё равно бездельничаешь.

— Унюхали, — съехидничал Толька. — В тайгу, что ли? Чшо я в ей забыл. Нашли вьючную корову. Не по адресу пришли. Козыревы рикшами никогда не были. Не хватало мне в шестёрках ходить. Это же насекомых кормить. А сопровождать-то кого? — на всякий случай спросил он.

— Японца.

— Кого!? — От услышанного нижняя губа у Тольки отвисла до самого подбородка. — А какого лешего он забыл в нашей тайге? Ему что, Японии мало? — Толька завертел головой, думая, что его разыгрывают. — Сто лет не видели. И вдруг на тебе. Иносранцы.

— Прибери язык, Козырев. Человек к нам из другого государства приехал. Гость, можно сказать. Дело-то серьёзное. — Участковый подошёл ближе, чтобы наблюдавшие за картиной не видели распоясавшегося Тольку.

— Ну а чего я такого сказал? — обиделся Толька.

— Жизнь меняется. Они к нам, мы к ним. Газеты надо читать.

— А-а-а, — протянул значительно Толька.

— Ну так что? Пойдёшь?

— Не. Не, — опомнился Толька, — ноги задарма бить. У меня последние сапоги. Я чшо, прислуга кака. Вам надо, вы и ведите. У меня огород, хозяйство, — он махнул рукой в сторону заросшего сада.

— Колхоз пашет, а он руками машет. Не смеши, Толя. Тебя в огороде сорок лет не видели. А всё твоё хозяйство — в штанах.

— Вам-то что до этого.

— Ну, как знаешь, — участковый махнул рукой и переглянулся с Мандрусовым, — в деревне не ты один такой золотой. Пошли, Серёжа. Горбатого могила исправит.

— И к кому же вы пойдёте?

— Не твоего ума дело.

— Как это не моего! Мне же интересно, откуда вас пошлють.

— Да хоть к Сухареву.

На что Толька громко рассмеялся.

— Ага, Вася старее колхозной телеги. Он с печки не слазит второй год. А без коня он и шагу по земле не ступит. – Разведя свои огромные руки, Толька нагло зевнул, да так, что хруст его костей услышали те, кто стоял в стороне. – А я знаю, чего вам надо. Вам пещеры нужны. Все как с цепи сорвались с этими пещерами. Никто вас туда не поведёт. Дураков-то нет. Вы ещё к Драгунову сходите, чтобы он вас на свой солонец отвёл и чаем горячим напоил. Вот домой дорогу он вам покажет с удовольствием. А вот я дорогу знаю.

Гости в нерешительности толклись у машины, раздумывая, чем купить упрямого Тольку.

— Послушай, Козырев! — Сергей подошёл к Тольке вплотную и посмотрел ему в глаза. — Будь ты человеком, ну хоть раз в жизни. К тебе приехали неизвестно откуда. Зачем ты нас подводишь, позоришь на людях? С работы тебя не я выгонял. А с ружьём ты сам виноват. Если бы ты рядом с клубом пальбу не открыл, никто не стал бы твою пукалку отбирать. — Мандрусов бросил окурок и посмотрел на участкового. — Поговорю я. Может не увезли ещё в город. Ничего не обещаю. За других, конечно, не ручаюсь, но что смогу, сделаю. Но впредь дай слово не устраивать больше подобных салютов.

— Зарекалась сорока не трещать на лету. Не люблю я обещать, — буркнул недовольно Толька. — Ладно. Хрен с вами. Пошли в дом. Какое там у вас ко мне дело? Это же надо обмозговать.

Жил Козырев обычно. Как и большинство столбовских мужиков, пропадал в лесу и к домашнему хозяйству не имел никакого отношения. Вся его забота ограничивалась заготовкой дров на зиму и добычей мяса. Жена его работала в школе учителем начальных классах, и можно было только поражаться, как она умудрялась содержать в порядке всё хозяйство и в придачу такого нерадивого мужа.

— Ноги вытирайте. Уборщиц не держим, — пробурчал недовольно Толька, выставляя на середину комнаты табуретки. — Может, почаюете. Чайник ишо горячий. Ты забелённый будешь или как? Молоко утрешнее. — Толька полез в стол за кружками.

— Ты не суетись, Анатолий Игнатич, — остановил его Сергей. — Видал у машины двое: то японец и его переводчик. Так себе, но по-японски малёха понимает. Мы его на таможне позаимствовали.

— А мне хоть на китайском. В лесу язык знать не обязательно. Там ноги нужны и голова, — съязвил Толька и расхохотался, успев ущипнуть за ногу охотоведа.

— Брось свои шуточки. После тебя неделю синяки. Человек поохотиться приехал, за медведем, а ты дурака валяешь. Серьёзный гость, вроде как репортаж о русской глубинке делать будет для своих. Чего там они про нас знают. Хорошие деньги заплатил.

— А! — махнул Толька. — Мне всё равно не достанется. Блатата всё меж собой поделит.

— Не говори так, Толя.

— Ладно-ладно. Ты поучи меня. Я что, не знаю ваших дел. Где ж я ему медведя найду, с репортажем? Ему, поди, живой нужен, интервью брать.

На Толькину брехню Мандрусов едва сдержался.

— Репортаж — не твоя забота, а медведь дохлый ему вроде как ни к чему. Ну и пещеры ледяные хотел поглядеть заодно.

— Каво я там забыл! В этой сырятине. Медведя и за деревней убить можно. Дохлятины побросать, через неделю сам придёт. Это же такого крюка делать. А он-то откуда про Кабанье унюхал? — удивился Толька.

— Не знаю. Говорит, тебя рекомендовали. Он про тебя, может, и напишет чего. Будет тебе почёт и известность.

— На хрена мне твой почёт! — возмутился Толька. — Оно мне вот где! Меня и без того каждая собака знает. Это как лисья шкура на бычачьей шее. Всякий стянуть норовит, а потом ещё и залезть сверху. Так что ты лапшу мне на уши не вешай. Жизнью учёный Толя Козырев.

— Не лапша это. Точно говорю. Я же не пацан врать.

Толька улыбнулся во весь рот, однако, потом задумался.

— Я вот подумал… В деревне Козыревых, как собак нерезаных. Почему сразу я?

— Ну, ты же без работы. В день по червонцу. Плюс провизия. Можем и коня дать.

— На хрен он мне. Убежит, лови его потом по тайге. Его же кормить надо.

— Вот и договорились. — Мандрусов встал из-за стола и хлопнул Тольку по плечу.

— Тише ты! — вскрикнул тот, схватив рукой больное место.

— Чего ещё?

— Да Надюха вчера граблями наградила.

— Эх ты! Не ценишь ты свою жену. У тебя жена — редкий человек. В доме вон какой порядок. Руки — золото. Детей учит. Внуки уже. А ты с кулаками. Не пойму я вас, столбовских.

— Не твоя забота. Ладно. Давай деньги и валяй.

— Зачем тебе деньги?

— Как зачем! Продуктов каких набрать. Ты, Мандрус, глупый что ли?

— Знаем мы твои продукты. Нажрёшься! Чего доброго, глупостей наделаешь. В общем, так. Готовь одежду, ну там сапоги и всё такое, сам знаешь.

— А ружьё?

— У него своё. А тебе оно ни к чему. Это его охота. Он за всё заплатил валютой. Даже за тебя.

Толька сразу поглупел и поднял брови.

— Он что же! Купил меня?

— Да не ори ты! Нанял. Тебе же и заплатят.

— Без аванса не пойду, — Толька по детски надул губы и отвернулся к окну.

— Чёрт с тобой. — Сергей бросил на стол четвертной и печально ухмыльнулся. — Ну всё. Пошёл собак сеном кормить.

- Чего ты сказал, не понял?

- Лодырь ты. Чего… Смотри, не захлебнись.

— Моё дело. — Толька сунул в карман деньги и стал собираться в магазин, известное дело, за пузырём. Проходя мимо машины, он недоверчиво оглядел фигуру японца, пробурчал что-то непонятное себе под нос, нагло улыбнулся второму и, выйдя на середину улицы, где бегала пацанва, растопырил свои огромные медвежьи лапы, пытаясь зацепить кого-нибудь из восторженной детворы, любившей Тольку, когда тот бывал трезвым.

Не сдерживая накатившее удовольствие, он гаркнул во всё горло «Банзай», потом вдруг оглянулся и, поймав на себе удивлённое лицо гостя, заорал ещё громче. Не обращая внимания на окружающих и, наверное, утратив последние крохи стыда, Толька побрёл по улице, собирая в кучу ополоумевших от страха собак, изошедших на дикий лай, и детвору. Что-что, а повеселиться Козырев умел.

Проснулся он от хорошего тычка в зад. Толька замычал недовольно и приоткрыл один глаз. За окном уже вовсю светило утреннее солнце и слепило глаза. Он резко вскочил с дежурного дивана. Над ним стоял и улыбался Мандрусов.

— Помереть спокойно не дадут! — Толька по-лошадиному зевнул и развёл руки. — Чего так рано-то? Могли бы и к обеду, — заворчал он, на удивление резво вскочив, пытаясь влезть в старую энцифалитку, напяливая её через голову на голое, поросшее густой шерстью тело, из-за чего Тольку дразнили Сивым или Седым.

— Ну и зарос же ты щетиной, что вепрь, — не сдержался от удивления Сергей. – Смолить пора.

— Старого бобра седина не портит, — буркнул Толька. — А этот, как там его? Японец-то. Здеся?

— Ага. Тута, - передразнил хозяина Мандрусов. - Сидит на скамеечке у калитки. Любуется красотами. Зарисовки делает.

Толька искоса глянул на охотоведа и усмехнулся.

— Какие красоты! Нищета кругом гольная! Наплодили переселенцев. На семь дворов один топор и тот без топорища. Ни удавиться, ни зарезаться нечем.

— Ну это ты, брат, загнул.

— Иди да глянь у соседа. А-то бы его собака мою капусту жрала. Мои куры пшено клюют, а его псы через забор слюнями давятся. Голыдьба. Вот раньше, я понимаю, красота была. Домик к домику, что петушки с гребешками. Везде порядок. А сейчас даже околицы не стало. Всё коровами засрали. Село-то было какое... Залюбуешься. Всё испохабили с этими переселенцами.

— А ему всё в диковину, - отмахнулся Сергей. - Он же художник. Рисует чего-то. Книжки иллюстрирует. Ему у нас всё равно что на Марсе.

— Вот и летел бы на Марс, — пробухтел Толька, продирая глаза после ночной гулянки.

— Ну, и народ же вы, столбовские!

— Да уж какие есть, — осклабился Толька. — Мы казацкого роду. И не какие-нибудь там переселенцы.

Сказанное немного касалось и Мандрусова, поскольку хоть и давно, но он тоже переселился на Амур, и вживание в местную среду давалось ему не без трудностей. Толькины слова зацепили Сергея:

- Гляди какой казачина выискался. Да из тебя казак как из говна пуля. Ты в седле-то когда последний раз сидел? Или косой косил? Казак, с печки бряк. – Не давая Тольке открыть рот он заразительно рассмеялся. На его удивление Толька совсем не обиделся и тоже закатился смехом.

- Точно говоришь. И тятя мне говорит, знаешь как? Твой дед, говорит, был амурским казаком. Стало быть я сын казачий. А ты, это он мне говорит, хрен собачий!

Толька опять закатился смехом, от чего всё лицо его раскраснелось.

- Ух. Посмеялись и будя. Не тебя я имел в виду, не серчай Манжур. Мне плевать, откуда ты и кто ты. Тебя соплёй не перешибёшь и одним стаканом не свалишь, а значит наш. Ладно. Дай хоть пожру я. Ты не против? А-то похмелье мучает.

Он поставил на стол кастрюлю холодного борща и стал наворачивать со дна ложкой. Потом разделался с хорошим куском мяса, без которого не прожил бы ни дня, но говорить не переставал.

— Ты мне скажи. Почему все японцы любят скалить зубы и кланяться? А этот, как статуя. Хоть бы раз улыбнулся. Не настоящий он японец, — разжёвывая жилы, рассуждал Толька, — на шпиона он похож, а не на художника. Он, как его... Самурай.

— А тебе-то что. Чего у нас шпионить?

— Не скажи. — Толька наконец-то прожевал мясо и уже наливал себе из чайника. Жены в доме не было, и он по-хозяйски орудовал на кухне. — Иду я как-то от солонца... — Тут он осёкся, прикусив губу.

— Валяй дальше, — махнул рукой Сергей. — А-то я не знаю где ваши солонцы да кормушки и какое мясо ты сейчас уплетал.

— Виноват медведь, что корову съел. А спрос-то с пастуха, — вывернулся Толька.

— Ну, на каждую корову колокольчик не повесишь.

— Вот и я говорю, — кивнул растерянно Толька. — Иду, значит. А темно! Смотрю, огоньчишко мерцат. Сперва подумал, что это наша телевышка. Там завсегда огонь горел раньше. Но думаю, как же это? Даже визирчик поставил. А утром пошёл глянуть. Не поленился.

— На тебя не похоже, — усмехнулся Мандрусов.

— Нет там никакой вышки. Одни сопки. А горит каждую ночь. Интересный такой свет. Голубоватый.

Толька откровенно задумался.

— Ты вот, Сергей, скажи. Почему в районе почти все коровы заболели? Так говорят, мол, рак какой-то. А я думаю, или врут, или зарыли что-нибудь. Нам ведь не скажут. А мы здесь подыхай медленно!

Уговорив в два глотка кружку чая, Толька накрыл стол большим полотенцем, прихватив напоследок со стола головку чеснока.

— Не срамись, Козырев! Как с человеком разговаривать будешь?

— Не перегаром же на него дышать. Мне не целоваться. Да и о чём с им говорить, када ни, я ни он друг друга не понимаем. Мне с ним, всё равно что свинье с курицей беседовать. А не понравится, отвернётся. — Толька отковырнул пару зубков от чеснока и сунул их в рот. — Ну чшо? Пошли, что ли.

Он вышел на веранду, где уже с вечера его ждал большой рюкзак, собранный женой, самому Тольке было не до того. Обмотав ноги портянками, он залез в резиновые сапоги и, взвалив рюкзак на здоровое плечо, пошёл к машине.

У калитки стоял всё тот же «Уазик», где ждал японец.

— Поехали, что ли? — улыбнулся Мандрусов гостю, приглашая того занять место рядом с водителем. — До первого брода довезу с ветерком.

— Не запряг, а уже поехал. Ты и до второго довезёшь, ничшо с тобой не сделатся, — схамил Толька, ненавязчиво отодвигая плечом гостя и влезая на переднее место. — Давай, Фудзияма, полезай на зады. Там безопаснее. К дорогам нашим не привык, поди. Ишо в окно стукнешься скорлупой своей.

Скупо улыбнувшись, японец покачал головой и полез на заднее сидение.

Проехав улицу и миновав недостроенную школу, машина одолела небольшой подъём, и, выехав за деревню, покатила среди леса по хорошо накатанной дороге. Петляя среди молодого подлеска, дорога неизменно бежала среди двух высоких ряжей по широкому распадку, посреди которого узенькой жилкой тянулась речка Столбовка. Неугомонный Толька всё время не закрывал рта, громко смеялся и размахивал руками, делясь с охотоведом свежими столбовскими новостями. Японец сидел молча и смотрел по сторонам, разглядывая склоны нависающих над долиной сопок, густо поросших кряжистыми дубами и липами.

Вскоре выехали на большое поле. Всё оно было сплошь покрыто ярким светло-зелёным цветом только что распустившейся гречихи. Дурманящий запах ворвался в душный салон автомобиля. Сергей остановился и заглушил двигатель. Все вышли.

По широкому распадку вслед за рекой спускалась утренняя прохлада. В чистом небе, как и всегда, щебетали птицы. Среди цветов сновали труженицы-пчёлы, наполняя тишину удивительными звуками самой природы. Где-то совсем рядом, мелкими искорками рассыпая солнечные лучи на перекатах, шумела речка.

Глаза японца засветились, он глубоко вдохнул и неожиданно заговорил на своём, никому не понятном языке, делая восторженные жесты по сторонам.

— Губу-то раскатал, даже переводить не надо, — самодовольно съязвил Толька, бесцеремонно пристроившись к заднему колесу.

— Ну, ты тоже! Нашёл место! — возмутился было Сергей.

— А чшо я такого сделал? Баб по близости нет. Не бежать же к лесу, — нагло засмеялся Толька. – Дело-то обычное.

Сделав его, он достал из нагрудного кармана измятую пачку «Примы» и закурил. С первой затяжки его пробил жуткий кашель, словно он подавился. Он долго ругался, потом бросил окурок на землю и полез обратно в машину.

— Поехали, — рявкнул он из кабины. — Чего эту вонь нюхать. Может, вам ведёрки выдать, чтобы нектар собирали вместе с пчёлами? Или вы здесь почаевать решили? Дак я костерок зганашу.

— Деревня, — словно извиняясь перед японцем за Толькино невежество, сказал Сергей и махнул рукой. Гость понимающе покачал головой, и как-то по-особому, не скрывая удивления, посмотрел на своего будущего проводника. Потом тяжело вздохнул и полез в кабину.

Миновав поле, машина проехала ещё с километр и остановилась.

— Приехали, что ли. Выгружаемся, — весело скомандовал Сергей и полез в багажник за вещами.

— И чего мне! В воду лезть, что ли? — возмутился Толька, не желая вылазить из машины. Немного поворчав, он все же выполз из «Уазика» и бросил на траву свой рюкзак. — Мог бы и проскочить. Не велика лужа. Вода-то, ледяная поди.

— Не велика и честь. Не развалишься. Не сахарный. Слушай меня внимательно, — уже серьёзным тоном заговорил Сергей. — Головой отвечаешь. И не позорь ты нас.

— Чего, чего? — от услышанного Толька вдруг поглупел, переводя взгляд то на японца, то на Мандрусова.

— Говорю, веди себя достойно. И не вздумай его где-нибудь бросить.

— Не учи! — рявкнул Толька. — За собой следи. А мы уж как-нибудь с господином, как его там, разберёмся. Не я ж его в лес тяну, и ему не нянька. И не, как её там? Санчо Пансо. — Он скинул сапоги, закатал штанины и, прихватив рюкзак, полез в воду. Ругаясь, как последний сапожник, и проклиная всех, кто загнал его в эту воду, он перешёл быструю стремнину и оказался на другом берегу.

— Давай, Фудзияма! Мать твою! Лезь в воду, — заорал Толька. — Или тебе для такого случая мост построить?

Воодушевлённый Толькиным примером, японец быстро стянул высокие ботинки и, не закатывая брюк, полез в воду. За спиной его висел огромный рюкзак, а с шеи свешивался непомерно длинный дробовик. Балансируя своим ружьём, он так же легко миновал быстрину и вылез на другой берег.

— Жду вас на Кулёмной! Не опаздывайте, — прокричал Сергей. Машина завелась и, поднимая пыль по сухой дороге, понеслась обратно.

— Сам не опоздай, — пробухтел Толька и улыбнулся японцу. Сидя на брёвнышке, он уже потягивал сигарету и ухмылялся тому, как его попутчик собирается в дорогу. Внимание его привлёк дробовик. Таких Толька не видел ни у кого в районе. Ружьё было внушительным, с удлинёнными горизонтально расположенными стволами. «Двенадцатый калибр, — смекнул он. — Из такого любого зверя можно завалить с одного выстрела. Но и отдача у него должна быть». Толька искоса изучал фигуру временного попутчика, всё больше поражаясь этому несоответствию. Массивный приклад, толстые воронёные стволы, намного длиннее обычных; оружие никак не вязалось со своим хозяином. Разломив дробовик, японец вложил в стволы два патрона, захлопнул его и, щёлкнув предохранителем, закинул за плечо.

— Куда спешишь? — усмехнулся Толька. — Ретивая лошадка не далеко едет. — Он указал на часть свободного бревна. — Посиди перед дорожкой. Путь-то не близкий.

Как ни странно, японец его понял. Он кивнул, скинул с плеч свой рюкзак и уселся на него, приставив к ногам дробовик.

В воздухе по-прежнему веяло прохладой, а кругом беззаботно щебетали птицы. Надо было идти. Толька хлопнул себя по коленям и, тяжело вздохнув, нехотя поднялся, не в силах оторвать взгляда от оружия.

— Ну, пошагали, что ли. Чего задницы просиживать. Медведи теперь ждать не будут, того и гляди в берлоги залягут.

Он аккуратно затушил бычок, потом взвалил на плечи рюкзак и резво пошёл по накатанной дороге.

Прошагав около часа, пока дорога шла среди молодого липняка, они вышли в широкий распадок. С верховьев тянуло свежим ветерком. Всюду пахло полевыми цветами. Посреди распадка шумел едва различимый ручей, по берегам которого густо росли вербы и подклённик, а сразу же за ручьём, у подножья сопки, мирно дремала пасека, напоминавшая маленький сказочный городок.

Из городка вылетели две небольших собаки неопределённой породы. Выполняя свой собачий долг, они свирепо набросились на чужаков, клацая зубами у самых ног. Но, видя, что их не боятся, лайки завиляли хвостами и побежали рядом, как-будто показывая дорогу. Добежав до калитки, они развалились в зелёной траве, лишь искоса наблюдая за гостями.

Оставив попутчика у изгороди, Толька по-свойски ввалился на пасеку. Неожиданно из дома выскочил невысокий мужичок с поповской бородёнкой и резво зашагал к одному из бревенчатых сараев. Не прошёл он и десяти шагов, как Толька догнал его с явным намерением почесать об него свои кулаки.

Наблюдавший за всем этим японец, посчитав, что лучше не вмешиваться, снял с плеч рюкзак и, достав из него кружку, в сопровождении собак пошёл к ручью.

— Чаем напоил бы! — орал Толька на хозяина, не давая тому и слова вставить. — И мёда доставай! Иначе я тебя за прошлый раз удавлю! — напирал он своей громадной фигурой.

...— Кому ты байки рассказываешь! Приноса у него нет. А пчёлы куда летят? А это что? — Толька ткнул в лицо пчеловода цветком гречихи, сорванным ещё на поле. — Ну-ка дай сюда! — Он по-хамски вырвал из рук пасечника связку ключей и размашисто пошагал к омшанику, где летом обычно хранили мёд. Вёл он себя по-хозяйски, и по уверенным движениям было видно, что на какое-то время у пасеки сменился хозяин. Гремя засовами, Толька проник в предбанник и через минуту вынес оттуда сорокалитровую флягу.

— Убери лапы! — прорычал он на путавшегося под ногами пчеловода, отстраняя того от драгоценного бачка. — Это чтобы не врал. Жид пархатый! Не поспела! Да я от неё ещё на броду вонь учуял, — оскалил довольную пасть Толька, успев уже залезть кружкой в мутноватую жидкость. — У самого зубы от скупости смёрзлись, а всё туда же. Ты бы не срамился перед гостем! — продолжал напирать Толька. Настроение его резко улучшилось, и он сгрёб в охапку бедного хозяина.

— Колюня! Погляди, кого я тебе привёл! Настоящий японский камикадзе. Будет жить у тебя на пасеке, медведей отпугивать. — Он больно ущипнул Колюню и засмеялся. — Шучшу. Побудь хоть на полчаса человеком. А-то что он о нас, русских людях, подумают, глядя на тебя, скупердяя?

Через полчаса гости уже сидели за столом. Посреди него стояла большая чугунная сковорода жареной картошки вперемешку с кусками обжаренного сала и мяса. Ловко орудуя ложкой, Толька аппетитно поедал содержимое и подбадривал своего спутника.

— Давай, Фудзияма-сан! Самый жадный человек в районе угощает. Пользуйся случаем. Другого такого скряги и сквалыги не сыщешь. С грязи пенки снимает. Правда, Николаша!

— Это кто жадина-то? — встрепенулся хозяин. Говорил он тоже громко, иногда переходя на фальцет. — Я что для тебя пожалел? — зазвенел он. — Да ты хоть запейся у меня. — Он заискивающе посмотрел на Толькиного спутника. — Что ж мы, не русские люди, что ли. Мы завсегда к гостям, со всей, как говорится, душой и сердцем.

После выпитого из его глаз уже текли слёзы умиления, он оправдывался перед гостем, извинялся за свою нищету и подливал Тольке из большого ковша мутной бражки.

Пока хозяин и Толька обменивались любезностями и обливали грязью общих врагов, японец тихо сидел у края стола, потягивая из кружки душистый чай, который Колюня заварил специально по такому случаю из липового цвета. Лицо гостя порозовело, и по нему потекли капельки пота. Он всё время повторял одни и те же слова, жестами указывая на зелёные сопки. Пьяный Толька ничего этого, естественно, уже не видел. Он громко смеялся, чавкал, запихивая последние остатки еды в свой рот.

— Сами знаем, что красиво! Да красиво-то в карман не сунешь, — смеялся он, делая вид, что понимает по-иностранному. Его глаза блуждали по стенам, выискивая собеседника. — Мне одному доверили! — ревел Толька, стуча себя кулаком в грудь. Язык его уже временами заплетался между зубов, а глаза блуждали по кухне, отыскивая собеседника. — Ты меня уважать дол-л-жен! В-видал! Самурай. Настоящий. Книжки илюсри... илюстрирует. У медведя репортаж снимать будет.

Тупо мотая огромной вспотевшей головой, он вдруг поймал на себе укоряющий и пренебрежительный взгляд попутчика. На мгновение Толька замер. Что-то изменилось в его лице. Глаза его вдруг стали колючими и злыми. Он с грохотом поставил недопитую кружку и отодвинул от себя пустую сковороду.

— Баста! Налей нам на дорожку, и всё, — обратился он к хозяину. — У нас маршрут, — важно подчеркнул Толька и поднялся, прихватив со стола приличный шмат сала и пучок зелёного лука. — Мы люди не гордые. Раз хлеба нету, так мы и салом обойдёмся, - не унимался Толька, войдя в своё особенно приподнятое настроение, собирая со стола всё что можно было запихать в рот.- Да не жмись ты. Вон, в двухлитровую лей.

Пока Колюня суетился с медовухой, Толька стоял над его душой, не отрывая глаз от драгоценного зелья.

— Ни одной же капли не пролил. Послал господь друга. Процедил бы хоть, — ворчал Толька, внимательно наблюдая за движениями хозяина.

Колюня удивлённо посмотрел на Тольку и пожал плечами.

— А чего её цедить? Воск же.

— Правильно! — рассмеялся Толька. — Через зубы процедится.

— Обратно-то когда ждать? — неуверенно спросил хозяин.

— Обратно мы через Кулёмную.

— Так это же все полсотни вёрст будет! – воскликнул Колюня не сдерживая вздоха облегчения.

— Поболее, — поправил Толька. — А для дурной-то кобылы и сто километров не крюк. — Он подмигнул товарищу, стоявшему на крыльце. — Там нас вертолёт будет ждать. За медведем, как никак. Мясо, шкура. Рога-копыта.

— Да какая сейчас с медведя шкура? Лохмотья одни, щели конопатить, разве что.

— А мне всё равно. Они охотники, им и стрелять. А моё дело телячье. — Толька взвалил на плечи разбухший рюкзак и вышел, отпихнув сапогом зазевавшегося кобеля. Собака взвизгнула и, поджав под себя хвост, отбежала на безопасное расстояние.

— Кобеля-то закормил, — рыкнул Толька, уже примеряясь зацепить пса своими огромными, как грабли, руками.

— Скажешь тоже. На мышах отожрались.

— Оно и видно, что ни хрена не кормишь. Дай одного в дорогу.

— Кто ж пойдёт с тобой? Ты ж его съешь в пути!

— А мы на верёвку. — Толька растопырил руки и снова пошёл на собак.

Обезумев от страха, псы рассыпались по кустам, и не появлялись, пока Толька не скрылся за поворотом. Немного поотстав, за ним, неуклюже припадая на одну ногу, побрёл японец. На бугре он остановился и оглянулся. У ног крутились всё те же собаки. Вильнув напоследок, они потрусили обратно на пасеку. Человек улыбнулся, помахал хозяину и скрылся за поворотом.

Отойдя от пасеки с километр, Толька остановился и скинул свою поклажу. Пот тремя ручьями стекал по его раскрасневшейся шее. Вокруг роем кружили пауты, а самого Тольку мотыляло по всей дороге. Зайдя в чистую дождевую лужу, он ополоснул голову и закурил. Самым лучшим для него было упасть в хорошую тень и как следует проспаться. Он уже не раз пожалел, что не остался на пасеке до вечера, однако возвращаться было поздно. Делать было нечего, надо было идти дальше. Дорога, теряясь в зарослях леспедицы, всё так же петляя, уводила его от родной деревни и мягкой постели, цену которой он начинал понимать лишь с годами, большинство из которых ему выдалось провести именно в таких скитаниях по бескрайней тайге. Блуждая взглядом по горизонту, и не останавливаясь ни на чём отдельно, Толька умудрялся ловить любое движение воздуха, и при этом мимо его уха не ускользал ни один шум. Это было его привычное дело, при котором он редко о чём-нибудь думал. Он просто шёл по дороге, а она, словно прирученная, несла его в голубые сопки, что изредка выглядывали из-за макушек леса.

Когда он увидел прямо у дороги козу, японец всё так же плёлся позади. До косули было полсотни метров. Толька оторопел. По привычке он замер, шаря руками за спиной. Когда к нему подошёл восхищённый зрелищем улетающей козы гость, Толька в сердцах плюнул на дорогу.

Лицо японца мгновенно изменилось. Губы плотно сжались, а глаза стали ещё уже. Он долго качал головой, потом подошёл вплотную к Тольке и, тяжело вздохнув, произнёс как-то особенно по-русски: «Э-э-х». А потом заговорил отрывисто и непонятно на своём.

— Коно мити-дэ-ва аната-ва куттэиру. Сорэдэмо ракуда-но ё-ни цуба-о хаку.¹¹  — Утвердительно кивнув, он сделал важное лицо и отвернулся.

— Ты чего орёшь на меня! Ёни цуба, — взорвался Толька, растерявшись. — Не разивал бы ты рот, мы бы сейчас печёнку свежую ели. Послал бог охотничка. — Он с досадой посмотрел туда, где скрылась косуля, на что японец усмехнулся и покачал головой.

— Дзибун-но сиппо-о мусабори куу хэби,^2 2 — с горечью проговорил он. Потом поправил свою ношу, перекинул дробовик на другое плечо и не спеша пошёл по дороге дальше, оставив Тольку размышлять над сказанным.

Когда весь запас брани был исчерпан, Толька об ладонь затушил бычок и пошёл догонять ушедшего далеко вперёд спутника.

— Не хватало мне, чтобы ты ишо заблудился, — ревел он ему вдогонку. Неожиданно настроение у него улучшилось, и всю остальную дорогу Толька не закрывал своего рта.

Когда они вышли на ещё один широкий лог с пересохшим руслом ручья, он остановился и привлёк внимание попутчика к следам на земле.

— Видал? Кабаны. — Чтобы тому было понятнее, он состроил чушачью морду, на что особого старанья не требовалось. — Чушка с поросятами, понял? — прокомментировал Толька, повизгивая и похрюкивая для смеха и тыча пальцем в маленькие отпечатки копытц. — Так-то! В нашей тайге полно зверя. А всякие Мандрусы не дают охотиться. Захребетники. Да вас тут понаехало. — Он оглядел широкий лог и вздохнул. — Навязали бусурмана на мою седую голову. Чёрт нерусский. Поговорить нормально не с кем. Пошли, что ли? До Кабаньей-то топать да топать. — Он посмотрел на горизонт, уже затянутый дымкой. — Успеть бы к ночи. — Наслюнявя кончик указательного пальца, он ткнул им в небо. — Дождь вроде собирается. Чует моё сердце, промокнем. Ты не отставай. Нам же ещё к твоим чёртовым пещерам кандыбать. На кой только хрен они дались тебе?

Дорога потянулась под сопкой, плавно огибая её притупленную вершину. Она по-прежнему петляла вдоль речки, терявшейся среди высокой травы, весело огибала болотинки, уходившие в речную долину, нехотя заползая в крутые невысокие пуповины, скрытые густой душной зеленью.

Начался подъём. Не пройдя и половины его, Толька резко остановился и пнул сапогом чёрную кучу, оставленную кем-то посреди дороги. Этой был медвежий помёт, ещё свежий. Как будто зверь только что слез с горшка.

Толька потянул носом воздух и поднял ладонь, предупреждая японца знаком. Увидев впервые Тольку озадаченным, тот остановился, приоткрыл рот и, медленно сняв дробовик, щёлкнул предохранителем.

Толька что-то слышал. Жестом останавливая попутчика, он пошёл по дороге, разглядывая следы.

Неожиданно зашумел орешник, густо росший вдоль дороги. За ним рявкнуло, и через мгновение на дорогу вылетел секач. Его огромная клинообразная фигура торпедой пронеслась через дорогу и с треском исчезла в заросшей мелким кустарником низине, едва не зацепив своими клыками безоружного Тольку.

Всё произошло так быстро, что Толька не успел даже как следует выматериться. Через несколько мгновений вновь зашумело, и на дорогу выскочил медведь. Его огромное взлохмаченное тело словно дышало. Высокая чёрная холка то вставала дыбом, то вдруг становилась гладкой, словно по ней пробегала волна. Зверь остановился. Увидев чужих на своей тропе, он вдруг пригнул к земле свою огромную голову, уставив на людей две точки немигающих глаза. Он стал втягивать носом воздух, издавая при этом неприятное шипение. В этот момент Толька оказался между двух огней. Оценивая своё незавидное положение, он растерялся.

Вместо того, чтобы всадить в медведя заряд или хотя бы взять его на мушку, японец встал к зверю боком, словно собрался давать дёру, и взял дробовик наперевес. Лицо его вдруг стало белым. Глаза замерли, словно окаменели. Ни один мускул на его лице не дрогнул, пока шло непредвиденное знакомство.

— Стреляй же! — зашипел Толька через плечо, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие. И в этот момент, когда днище у него готово было разойтись по швам и весь дух — выйти вон, медведь вдруг резко и громко выдохнул носом и в один прыжок исчез в чаще.

Минуту Толька собирался с духом, пытаясь вспомнить, как шевелить частями тела, но потом с рёвом набросился на японца, неотрывно смотревшего в то место, куда скрылся косолапый. Пока Толька разорялся, осыпая того отборной бранью, японец восхищённо качал головой и словно не слышал брани в свой адрес. Потом он значительно осмотрел Толькину фигуру, едва заметно улыбнулся и, сжав пальцы в кулак, постучал по затылку и чётко произнёс:

— Тыква!

От неожиданности Толька опустил бесполезные руки и обомлел. Он так и остался стоять на дороге с отвисшей челюстью. Одно сказанное слово перевесило всё его красноречие и угрозы.

...Это был день представлений. С каждой новой встречей гость всё больше не скрывал восхищения от окружающей природой.

А потом откуда-то взялась матка. Словно шальная, она пролетела поперёк дороги и остановилась, как вкопанная. Для Тольки её манёвр был понятным — таким образом мать отвлекала, подставляя себя. Где-то должен был прятаться детёныш, и Толька без труда нашёл его недалеко от дороги, в траве. Махнув рукой на оленуху, Толька до смерти напугал малыша, рявкнув на него своим медвежьим басом, на что детёныш ещё больше прижался к земле, пригнув в страхе свои нелепые большие уши. Японец лишь покачал головой, уже понимая и предугадывая все Толькины выкрутасы.

Но за рысь Тольке было обидно больше всего.

Сперва он спутал её с обыкновенной собакой, по опыту зная, что волк бы никогда не прозевал появление человека, но, подойдя ближе, понял, что ошибся, и по-настоящему растерялся. Ему ничего не оставалось, как зашвырнуть в неё комком земли. В ответ на это хищник выгнул спину и, ощетинив шерсть на загривке, явно выдавая агрессию, пошёл в атаку.

Когда до рыси оставалось не больше десятка метров и Толька потянулся за ножом, что торчал за голенищем сапога, за спиной раздался выстрел. Ему показалось, что разорвался пушечный снаряд. От выстрела у Тольки что-то лопнуло в ушах. Когда едкий дым рассеялся, зверя уже не было, а на месте, где он стоял, лежал задавленный фазан.

— Промазал?! — Толька с досадой развёл руками. — Такое мясо! Неделю бы жрали! Эх ты, мазила!

Японец отрицательно покачал головой и показал стволами на небо, а потом глубоко вздохнул. С полминуты он смотрел вокруг, а потом, словно вопрошая, тихо произнёс:

— Сона-ни такусан-но ти-ва нан-но-тамэ даро. Сёкудзинся да ё.^3 3— Он хотел сказать ещё что-то, но передумал. С грустью посмотрев на Толькин трофей, тяжело вздохнул и прошёл мимо.

Толька долго обдумывал фразу, потом махнул рукой и, привязав фазана к поясному ремню, потянулся за японцем.

Солнце незаметно скатилось к сопкам. Стоило ему зацепиться за макушки деревьев, откуда ни возьмись, подул ветер. Спавший весь день в глухих распадках, он в считанные мгновения всклочил кроны деревьев, лес вдруг заходил во все стороны и стал седым. Со всех углов нагнало серых облаков. Стало неуютно и темно, как ночью. Словно по заказу заморосил противный мелкий дождь, и за какие-то минуты дорога превратилась в кисель. Идти стало тяжелее. Сапоги проскальзывали, и Толька всю дорогу ругался, натыкаясь в полусумерках на камни. Следом плёлся японец. Оказавшись в темноте, он всё время озирался, наверное совершенно не представляя, куда ведёт эта лесная дорога. Лишь громадная фигура его проводника, всё время маячившая впереди, позволяла ему не сбиться с пути.

Самому Тольке такие переходы были делом привычным, даже плёвым. Приходилось шагать и поболее. Мешал рюкзак, но как говорилось в таких случаях – своя ноша не в тяжесть. А так — иди хоть целый день, уже рассуждал Толька, поскольку в поле зрения его была лишь одна темнота. Да и дорога выдалась на редкость весёлой, и было над чем поразмышлять. Не помнил он такого фарта. Встречал, конечно, зверя, будучи без оружия. Бывало, и дрейфил. Но такого не было. Встреча с косолапым его сильно пошатала. Ещё долго после того, как мишка скрылся в чаще, тряслись у Тольки поджилки. Потом до него дошло, что японец поступил правильно. И вёл себя не как баба, а по-мужски. Ни одна жилка не дрогнула, точно робот какой-то, мыслил Толька, зная, как непросто встретиться с медведем на одной тропе нос в нос и не расстеряться.

Убивать, конечно, приходилось. И не раз. Уж скольких он переел на своём веку. И ни один медведь не повторял повадки другого. Одни бежали сломя голову в кусты, оставляя свою дрисню на земле. Другие, смертельно раненные, яростно бросались в атаку, наматывая свои кишки на кусты. А третьи и вовсе не замечали его, словно он был пнём или пустым местом. В его понимании медведи были как люди, и у каждого из них был свой характер, свои, как и у человека, причуды и хитрости.

«Если бы выстрелил, — размышлял про себя Толька, — вряд ли убил бы. Кто его знает. Один от дроби сдохнет, другого с пушки не завалишь. А тогда несдобровать. Да и как стрелять, если впереди человек маячит, готовый разосраться прямо на дороге. Опасно. Да и нельзя».

Поставив себя на место японца, Толька пришёл к мысли, что едва ли поступил бы правильнее. Но за кошку ему всё же было обидно. В ушах по-прежнему стоял звон, словно он проглотил будильник. Но, поразмыслив и над этим, он решил, что, может, так и должен вести себя человек в другой стране да на новом месте. Это столбовские жили и пакостили у себя дома, как могли. И сам Толька ничем не отличался от других. А что касается японца, так что ему рысь, если он заплатил за целого медведя. «И всё же мясо у рыси вкусное, — переживал Толька, отмеряя шаг за шагом в кромешной темноте, — лучше барсучьего будет. А барсучье мясо нежное. Деликатес».

От таких мыслей по Толькиным губам рекой текли слюнки. В сапогах чвакало и хлюпало, а на душе, как ни странно, было легко и весело. «Не за горами пасека. А там всё, что надо бродячему человеку. Крыша над головой да стена от ветра. Прорвёмся как-нибудь».

Не любил Толька без толку шляться по тайге. Было бы дело какое серьёзное! А тут ещё дождь на голову. «Хорошо бы домик был на месте, — переживал он, не видя уже ничего перед собой. — Придёшь, а там пепелище или по брёвнышку разобрали. Сколько пасек брошенными стоят. На глазах таяли таёжные городки. Год, два, и нет пасеки. А через три года и места не узнаешь. Лес всё к рукам приберёт и сделает так, как было раньше. А с другой стороны... Нечего делать в лесу. Кому надо — выкрутится. У костра перебьётся». Но сейчас Толька хотел в тёплое и сухое место. Он уже мысленно растапливал печь, предвкушая все прелести таёжного уединения. Представления о варёной фазанятине сводили его с ума и вызывали слюнки.

Впотьмах, уже ничего не соображая, Толька влетел в ручей. На сердце радостно ёкнуло. В темноте проглядывали серые пятна шиферных крыш.

Крикнув японцу, чтобы не отставал, он свернул с дороги. Это была Кабанья. Пасека его детства, да и вообще всей его жизни.

Дёрнув дверь, он прошёл в дом. Сбросив с плеч отяжелевший рюкзак, пошарил в углу. Там всегда лежали спички и всё что надо такому бродяге как он. На его удивление, лампа была на месте и в ней что-то плескалось. Повозившись с фитилём, он зажёг керосинку и, осветив дом, стал недовольно бурчать.

«Пол грязный, будто кони стояли. На столе крысы срали». Пасека гибла на глазах, являя собой плачевное состояние.

Кроватей, конечно, уже не было. Вместо этого вдоль стены кто-то слепил нары из неструганных досок. Но сейчас Тольку это вполне устраивало. «Будет чем топить, если что». Содрав со стены старую киноафишу, он сунул её в топку и поджёг. Пока он по-хозяйски орудовал в обломках старой печи, за ним, стоя на пороге, молча наблюдал японец.

— Всё окей! — перешёл на иностранный язык Толька. — Располагайся. Считай, что ты в этой, ну, как там её... В гостинице. Чёрт бы её побрал.

Японец, мокрый и утомлённый от ходьбы, по-прежнему стоял на пороге и растеряно смотрел на своего проводника. Ботинки его были в грязи, с лица капала вода, а в глазах угадывалась досада и разочарование.

— Эта Кабаняя? — неуверенно спросил он, ломая язык.

— Кабаняя, кабаняя. А то какая же, — успокоил его Толька, не скрывая недовольства гостем. — А ты думал, здесь белые простыни? Скидай рюкзак. Посиди. Успокойся, — он бесцеремонно развернул гостя, стянул с плеч рюкзак и бросил в угол. — Сухо над головой, и слава богу. — Он посмеялся и ткнул пальцем в потолок. — Видал, крыша. Нам сейчас многие позавидуют. Сходи лучше на ручей за водой. Не заблудись, смотри. Искать потом тебя без фонаря. — Толька поставил на стол старую закопчённую кастрюлю. — Песком протри сперва. А-то там говна мышиного полно, — бросил он через плечо и вышел.

Пошарив в полуразрушенном складе, он нашёл несколько поеденных молью старых рамок и прогнивший корпус из-под улья. Всё это было отличным топливом для того, чтобы приготовить ужин и протопить избу.

Как Толька и предполагал, японец ничего не сделал. Он сидел на старом ящике и смотрел в пустоту.

Сухо сплюнув, Толька принялся растапливать печь. Сухие рамки сразу взялись огнём, и через минуту в печке затрещали дрова. По стенам старой халупы запрыгали оранжевые блики, и лицо гостя неожиданно осветилось улыбкой.

— Подмёл бы. Сидишь в чужой грязи, — пробурчал Толька и бросил к ногам японца пучок полыни. — А я пока за водой схожу. Тебя-то не допросишься.

Вернувшись с ручья, он с удивлением обнаружил в доме чистоту и порядок. Стол был убран, а полы тщательно выметены.

— Это совсем другое дело, — похвалил он. — Сейчас похлёбки сварганим, пальчики оближешь, — сухо посмеялся Толька.

Распотрошив трофейного фазана и покромсав картошки, он забросил всё это в кастрюлю. – Фазан-то, камушки мелкие собирал. А за ним, оказывается, рысь охотилась. Вот какие дела Фудзияма, - размышлял вслух Толька, стараясь занять гостя и хоть как-то развеселить. – Может и за нами кто-то тоже охотится?

Колдуя над кастрюлей, он не заметил удивлённого взгляда попутчика, как будто догадавшегося о смысле Толькиной шутки. От плиты исходило приятное тепло, домик быстро прогрелся, и Тольке стало жарко. Оставшись в трусах и сапогах, он разложил своё мокрое тряпьё на предпечнике и взялся кромсать лук. По щекам градом потекли слёзы. Толька, как бык, вертел головой и всё время матерился, вызывая откровенный смех у гостя. Чистить лук он с детства терпеть не мог, но, вспоминая дедовы слова, что в этих слезах здоровье и сила, он стойко переносил пытку и доделал всё до конца.

Незаметно в комнате стало уютно. Японец по-прежнему сидел на своём ящике и смотрел на огонь в печи. Толька развалился по другую сторону стола, откинув голову, мурлыкал себе под нос какую-то мелодию. Ноги его расслабленно валялись на полу, а в руках ощущалась приятная усталость.

— Вот так, паря, мы и живём, — с грустью в голосе произнёс Толька. — Сдохнем, а ничего не изменится. Да и нужно ли? Лес и без нас проживёт. А мы без него… Ну, давай чшо ли по кружечке, — он потянул рюкзак и достал стеклянную банку с мутной бражкой. — И не вздумай рожу кривить. — Толька налил в кружку и подвинул её японцу. — Сейчас надо выпить. Да и как я один, без компании. — Он ухватил толстыми пальцами горлышко банки и поднёс к губам. Пригубив немного, крякнул от удовольствия и чокнулся с кружкой. — Давай. Твоё здоровье! — Он осушил добрую половину банки и вытер рукой губы. — Ты бы хоть имя своё сказал, — уже заплетаясь в словах, с грустью в голосе сказал Толька. Он с силой ткнул себя пальцем в грудь, и по буквам произнёс:

— Толя. А н а т о л и й, — повторил он, стараясь, чтобы в слове не было ошибок.

— Утамаро, — коротко ответил японец и сделал небольшой кивок головой.

— Понятно, — протянул Толька. — Так и будем в молчанку играть? Пальцами друг в друга тыкать. Стало быть брезгуешь, — разговаривал сам с собой Толька, втягивая носом воздух, силясь побороть выпитую брагу и мотая головой. — Ух, и крепка же зараза! Говорил же, перестояла. Выгнать бы из её самогоночки. Эх! Зря отказываешься. Против простуды хорошо. От усталости уснуть нелегко будет. А завтра надо быть, как огурчик. Да и обутки у тебя ни к чёрту. Ногам в таких плохо. Смотри, чтобы мозоли не натёрли. Обезножишь.

Он снял с плиты кастрюлю и поставил её на середину стола.

— Хочешь — ешь, а хочешь — не ешь. Мне всё равно. Если жрать не будешь, как следует, копыта отбросишь. Я тебя на своём горбу ташшить не собираюсь.

Разлив по тарелкам похлёбку, Толька принялся за еду. С большим аппетитом отхлёбывая ещё горячий суп, он в один присест уговорил тарелку и налил добавки.

— На голодный живот спать легко, а на сытый весело, — словно дразнил Толька. — Как говорит мой тятя. Брюхо-то не гусли, не евши — не уснёт. Не стесняйся, сосед.

Заедал салом, а потом ещё выпил бражки и вдобавок проглотил несколько головок чеснока. Через полчаса банка валялась под столом уже пустой, а сам Толька, наетый и напитый, лежал в углу на нарах в одних трусах, накинув на ноги ещё не просохшую телогрейку. Разомлев от удовольствия, явно приняв сверх меры, он что-то бубнил себе под нос, ругая тех, кто уволок с пасеки его кровати. Вскоре он заснул, сотрясая хибарку своим медвежьим храпом, заглушая им шум дождя за окном.

Оставшись один, гость принялся за еду. Потом он попрятал всё в рюкзаки, оставив на столе лишь нож, которым Толька резал хлеб и сало, да кружку с брагой, к которой так и не притронулся.

Он взял в руки тесак, тщательно вытер его от жирных пятен и поднёс к глазам. Повёрнутый к свету, нож идеально отражал блики лампы, отбрасывая свет на почерневшие от копоти стены и потолок. В его форме чувствовался едва заметный изгиб. Лезвие было идеально острым, если не считать нескольких зазубрин. Оно было отполировано до идеального зеркального блеска. Приглядевшись внимательно, на нём можно было различить радужные разводы. Из-под рукоятки проглядывали тонкие линии какой-то непонятной гравировки, но из-за того, что когда-то по лезвию прошлись грубым наждаком, разобрать рисунок было невозможно. Рукоятка была сродни своему хозяину, грубой формы и даже не ошкурена. Такими были и ножны, сделанные из кусков невыделанной шкуры зверя и прошитые сыромятной лентой.

Потом он долго смотрел на спящего. По-хозяйски развалившись на нарах, Толька уже не храпел. Дышал он ровно и глубоко, как младенец.

Оставив нож на прежнем месте, японец вышел из дома. Дождя уже не было. Пелена тёмных облаков клочьями бесшумно проходила по небу, оставляя за собой усеянный звёздами небосклон. Холодный, влажный воздух приятно освежал дыхание. После душной избы ночь со своими запахами и звуками действовала по-особому, обостряя все чувства и мысли. Земля уже не была тёмной. На ней угадывались постройки, близкие кусты и деревья, под которыми что-то всё время шуршало и шелестело. Среди травы проглядывала тропа. Он прошёл по ней несколько десятков шагов и остановился. Впереди отчётливо слышались чавкающие звуки. В кромешной тьме, совсем рядом, кто-то ходил по грязи, увязая и чвакая. Вдруг раздался рявкающий звук, похожий на лай, потом зашумели кусты и всё смолкло.

От неожиданности японец вздрогнул. Он прошёл вперёд и едва не угодил в яму. Осветив её своим фонарём, он увидел на мокрой земле множество звериных следов.

Он понял, что забрёл в чужой мир, запретный для него и непонятный. Вокруг по-прежнему было таинственно и тихо. В тёмных зарослях всё время что-то шуршало и ухало. Где-то очень далеко в лесу, в глубине его зарослей он слышал непрекращающиеся звуки неизвестной ему жизни. В воздухе бесшумно пролетали невидимые существа. Оглядываясь по сторонам, не решаясь и шагу сойти с тропы, в темноте он с трудом различил маленькое тусклое светящееся пятно. Это светилось окошко дома, в котором, как ему показалось, спал хозяин этого леса.

Тихо зайдя в дом, стараясь не разбудить проводника и не скрипеть старыми досками, он медленно лёг на край настила и накрыл себя курткой. Перед глазами по-прежнему стояли ночные звёзды, словно и не было над головой чёрного потолка. На стенах мерцали блики от керосиновой лампы, и с каждой минутой они становились всё слабее и незаметнее. Огонь медленно умирал. Но не прекращалась жизнь за стенами дома. Казалось, весь день дремавший лес проснулся. Слышно было его дыхание, как будто невидимые руки гладили стволы деревьев, а те в ответ на ласку мягко шелестели своими листьями.

Потом кто-то невидимый заглянул в маленькое окошко. Его неуловимое дыхание волной прошло по старым стенам и загасило огонь. Глаза сами собой закрылись, по лицу пробежала лёгкая улыбка, и всё исчезло.

В доме было уже светло. Когда Толька проснулся, японца не было. Его ружьё стояло в углу у входа.

С трудом натянув сапоги на опухшие от вчерашней выпивки ноги, он прогромыхал по дому и вышел на свежий воздух. Небо было чистым, солнце уже выглядывало из-за сопок, а над головой всё так же весело щебетали птицы. Он почесал растрёпанную голову и прошёл к ручью.

Утамаро стоял по щиколотку в холодной воде и чистил зубы. От ручья поднимался пар. Не приветствуя, тупо глядя по сторонам опухшими глазами, Толька присмотрел два камня, вокруг которых бурлила вода, опёрся на них руками и сунул в поток помятую голову. Потом он вернулся в дом и убрался после ночи. Когда японец пришёл с ручья, он уже сидел за столом. Его бессмысленный взгляд был прикован к рыжей бабочке, прилипшей к стеклу. На толстой нижней губе висела сигарета, от которой тянулась тоненькая полоска дыма.

— Садись, — указал он рукой напротив себя и подвинул ближе к нему кастрюлю с остатками фазана. — Ты не серчай за вчерашнее, — неожиданно начал он, не задумываясь над тем, что его попутчик не понимает и половины того, что говорил Толька. — Я всё думал. Ты молодец. И правильно, что не стрелял. — Толька негромко посмеялся над собой, покачав головой. — Я-то сперва стреляю, а потом думаю, на кой хрен палил. Привычка. Сколь зверя запропастил так. Да и на что нам эта рысь. У неё сейчас, поди, щенки уже. Иначе не ершилась бы.

Утамаро смотрел на Тольку широкими глазами, молчал.

…— Ну, а с мишкой, — Толька весело рассмеялся, сунув в рот кусок сала, — валялись бы мои кишки сейчас на той дороге и клевали бы их вороны. — Он залез руками в котёл, вытащил остатки фазана и разломил на две части. — Заправляйся как следует. И не морщись. Греть некогда. Холодное тоже вкусно. Маловато, конечно. Вон, хоть сала поешь с хлебом.

Когда Толька очередной раз нарезал сало, японец попросил его нож. Потом он вытащил из рюкзака свой и протянул Тольке. У ножа была красивая, из красного дерева, рукоятка и добротные ножны.

— Это чшо? — Толька внимательно осмотрел красивый замшевый чехол. Потом вынул сам нож, блеснув лезвием. — Грамотно сделано, знатно. Дорогой, наверное? И бриткий, зараза. — Он провёл по острию ногтём и выкатил от восторга нижнюю губу. — Умеют же делать узкоглазые!

Сунув нож в чехол, он вернул его хозяину. Но на это японец замотал головой, делая понятные любому человеку жесты:

— Буцу-буцу кокан. Кинэн-ни⁴⁴ .

— Ах вон что! Буцу буцу, — смекнул Толька, вытирая от сала свой тесак, — баш на баш, значит, — усмехнулся он, на что японец утвердительно кивнул. — Вот это говно на мой нож?

Утамаро встал из-за стола и, оторвав от стены кусок старой афиши, медленным движением располосовал его на тонкие полоски.

— Не-е, — протянул он. — Таваё гавано на мой найфу.

Толька закатился громким смехом и прошёл по комнате, что то выискивая:

— Бумагу и дурак порезать сможет, — он поднял с пола ржавый гвоздь и на глазах у японца снял с него хорошую стружку.

— Гляжу, ты уже по-нашему балякаешь. От меня что ли набрался? Это у тебя га-ва-но! — передразнил он и уже хотел сунуть под нос гостя кукиш, но передумал. — Мой нож твоих десяти стоит! На ружо твоё давай, — он ткнул пальцем в угол и по-хамски рассмеялся. — Чо! Слабо? Я своим гвозди на спор рубил, и хоть бы...!

Услышав мат, японец побледнел, глаза его сделались узкими и колючими, широкие скулы задвигались в напряжении. Он коротко рыкнул, демонстрируя своё явное разочарование, и спрятал свой ножик обратно в рюкзак. Больше за время завтрака он не проронил ни звука. Ещё немного посидев за столом, он молча встал, стараясь не встречаться глазами с Толькой, собрал вещи и вышел из дома.

— Обиделся. Я что ли меняться лез? Хочу соглашаюсь, хочу посылаю, куда надо, — крикнул вдогон Толька. Он сгрёб со стола остатки завтрака, побросав всё не нужное на пол. Потом собрал свои вещи и тоже вышел, подперев дверь чурбаком.

Японец сидел на завалинке и бесцельно глядел в небо.

— Ну? Куда теперь, господин Утамаро-сан? На Кулёмную, чшо ли, пошагам, — с ехидцей произнёс Толька, щурясь от утреннего солнца. – А то может, к Колюне, там во фляге ишо малость оставалось, если этот плюшкин не перегнал её.

Японец резко поднялся и вынул из внутреннего кармана куртки листок бумаги. Тыча пальцем в нарисованную карандашом схему маршрута, где было написано большими буквами, он несколько раз повторил слово «песера».

— Вытри задницу этой бумажкой! На кой хрен они нам сдались, эти песеры, — рассмеялся Толька. — Каво ты в её забыл? Такого крюка по лесу делать. И дорогу вона как расквасило. Потом возвращаться. Без неё прямиком, завтра были бы уже на Кулёмной!

Но японец стоял на своём, продолжал тыкать пальцем в кружок, вставляя в непонятную речь русские слова.

В конце концов Толька махнул рукой.

— Купил лиха за свои деньги. Ладно. Но тогда не ной. Если что, пеняй на себя. — Он посмотрел на солнце, прикидывая время. — Не отставай. Ждать не буду. — Он влез в рюкзак и вышел на дорогу, бубня что-то себе под нос.

...— Вот же упрямый! Где я их искать буду. Сто лет уж не был. Заросло всё кругом. Я и не помню, где сворачивать.

Пройдя до развилки, он остановился и подождал попутчика. Потом свернул налево, с грустными глазами провожая ускользающую в густом лесу дорогу, уходящую вправо.

...— Ну и места! Хрен что узнаешь. — Он махнул рукой в сторону низины, показывая японцу окрестности. — А ведь здесь же посёлок когда-то был. Геологи работали, мать бы их… Дома стояли. Отыщи сейчас это место. Тайга всё съела. И правильно. Тишина-то какая.

Он остановился и огляделся по сторонам. Склоны сопок плавно спускались в тихий распадок. Слышно было, как по ним проходил невидимый лесной ветерок.

...— Не хрен тут делать. Весь лес позагадили. И эту пасеку сожгу к чёртовой матери! Или на дрова разберу. Зимой приеду с Сухорятами, и к чёртовой матери. Чтобы всякий сброд не шлялся. Ещё бы капканов понаставить, чтобы неповадно было. А то пещеры им подавай. — Толька поправил лямки на плечах и косо посмотрел на попутчика. — Это я не тебе. Ну, пошли, что ли?

По дороге уже давно никто не ездил. Обе колеи поросли высокой травой. Сапоги путались в ней и всё время проскальзывали на влажной земле. Повсюду порхали рыжие мотыльки и лезли в лицо. То и дело дорогу перебегали бурундуки, цвыркая из любопытства в густых зарослях. Попадались и змеи. Они лежали на солнечных пятачках, свернувшись кольцами, и грелись.

Заметив издали разомлевшую на солнце тварь, Толька брал палку и отшвыривал её подальше в кусты, делая при этом брезгливое лицо. Однажды он поднял с земли огромного амурского полоза и, ухватив за хвост, поднёс ко рту, делая вид, что хочет его проглотить.

Увидев такую картину, японец покачал головой и отвернулся.

— Чо! Слабо сожрать живую змею? С голода всё съешь.

— Ябандзин!^5 5 — резко произнес японец, презрительно скривив губы и делая вид, что его уже давно не удивляют Толькины выкрутасы.

Толька опустил руки и подошёл вплотную к японцу. Безобидный полоз, как тряпка, висел в его руке.

— А ты, я вижу, шуток не понимаешь, — он обиженно оглядел японца с ног до головы. — Сам ты ябандзин! Ты два раза чуть на гадюку не наступил. Где твои глаза! Посмотрел бы я на тебя после укуса гадюки.

Толька швырнул полоза в траву.

— А эта тварь только жабами питается.

Он сделал брезгливое лицо, словно передразнивал японца, и сухо сплюнул. У него вдруг появилось желание нахамить попутчику. Ещё на пасеке у Колюни уловив в глазах японца что-то насмешливое, ему вдруг показалось, что тот всё прекрасно понимает и лишь притворяется.

...— Умел бы ты говорить по-русски, тада я бы спросил тебя, чего тебе надо?! Может, участочек для дачи у нас хочешь приобрести? Земли-то у нас навалом. Вот, видел! — Толька сжал огромный кулак и поднёс к бледному лицу японца. — А может, тебе ещё Курилы подарить, с Сахалином в придачу? Я знаю, чего вам тут надо. Мы в курсе событий. Газеты почитываем. Не дикари. — Толька прищурил глаза, делая при этом знающее лицо и покручивая в пространстве для солидности растопыренной рукой. — Вам всё мало! Амура нашего захотели. С китаёзами-то вы быстро снюхаетесь. Одна порода. А тут ты, паря, не угадал.

Толька разошёлся не на шутку, вспоминая всё, что думали об этом его дедушка и прабабушка.

— А ты, паря, не казачок ли засланный? Может, ты складик какой с оружием выискиваешь здесь, по старой памяти? Дело-то известное. Мало вас в Манчжурии душили!

От такого напора японец подался назад и потянулся к дробовику.

— Да не боись! Нужан ты мне больно! Дед-то мой погонял вашего брата по тайге. Как тараканов, гонял во время войны. Вы же, как мухи, куда послаще лезете. Своей-то земли мало!

Он нашарил в кармане сигареты и вытащил пустую пачку. Плюнул и, не оборачиваясь, пошагал вперёд. Единственным его желанием было, чтобы японец повернулся и пошёл обратно, но тот, постояв немного, вздохнул и потянулся за Толькой.

Забирая вверх, дорога незаметно вышла к границе водораздела. Сразу же задул встречный свежий ветер. В нём уже чувствовалась осенняя, вызывающая дрожь прохлада. Взору открывалось огромное низменное пространство, сплошь покрытое зеленью. Оно замыкалось грядой дальних сопок. Туда же тянулась дорога, теряясь среди густого леса.

Идти стало труднее. Деревья стеной стояли по обе стороны, накрывая сверху своими кронами узкий коридор. Кончилась воздушная лёгкость широких распадков. Вокруг уже царил полумрак и духота.

Отмахиваясь от назойливого гнуса, Толька шёл впереди и молчал. Иногда он останавливался и смотрел по сторонам, с трудом узнавая места. Выглядеть «чайником», даже перед японцем, ему не хотелось.

Малоприятным было идти промеж сопок в духоте и зное, облепленным со всех сторон комарами. Затянувший края дорожной колеи шиповник цеплялся за штаны, царапал руки, которыми Толька беспрестанно отгонял насекомых.

Он чуть не пролетел то место, где надо было сворачивать с дороги. Никаких тропок и зарубок в этом месте не было. Это только в кино кто-то умный так поступал. А в тайге народ был беспечным и ленивым. Редко когда имел при себе топор. Да и зачем деревья портить? Бархаты, липы, дубы; лес как лес. Где-то неподалёку шумела речка Листвянка, всегда спокойная, когда в тайге нет дождей, чистая и холодная, как и подобает лесной речке. Толька помнил всё в этом лесу, если хоть раз проходил, трезвый или пьяный.

Из-под земли бежал едва заметный родничок. В этой слегка заболоченной низине их было немало, и все они куда-то пропадали, словно уходили под землю. Влево убегала едва заметная тропа, набитая козами.

Толька сбросил рюкзак и вытер мокрую шею, размазав по загорелой шее не один десяток комаров. Порывшись в рюкзаке, он достал флягу и стал наполнять её водой.

Сравнивая себя с вьючным животным, нагруженным чужой поклажей, всю дорогу он думал, на кой чёрт он лезет в эти дебри, и все больше чувствовал себя ослом. И дело было совсем не в деньгах. Ему вдруг подумалось, что медведь попутчика совсем не интересует. Охотничьего азарта в нём не было. Зверь же вызывал в попутчике лишь детское любопытство и восторг, а следовательно, охотником он не был. Этого брата Толька за версту различил бы. Такого жадного до добычи блеска в глазах в японце нельзя было не увидеть с самого первого дня. Угадывалось что-то нетерпеливое и волнительное, как будто японец всё время чего-то ждал. То, что нельзя было назвать обычным любопытством. Терпеть непроторенную дорогу, вечный гнус и жару — на это мог пойти не каждый. Что-то явно необычное тянуло его в эти дебри. Нет, охотником, конечно, он не был. «С таким дробосралом только по Африке на машине разъезжать. Не для тайги он. Да и тяжёлый».

Японец всю дорогу дышал ему в спину. Не отставал. Словно боялся рассердить. Это ещё больше действовало на нервы.

— Вон сколь гнуса поналетело! — недовольно пробурчал Толька, косо глядя на взмокшего попутчика. — А тебя, гляжу, они не шибко любят. Видать, взять с тебя не хрен.

Теперь он был уверен на все «сто», что японец не отвяжется и не уйдёт. Тот, видя, как Толька воюет с комарами, опустил свою ношу, полез в карман и, достав небольшой тюбик с мазью, протянул Тольке.

— Обойдусь. Раньше надо было предлагать, — съязвил Толька и отвернулся. — Мы как-нибудь по старинке. Дымком. Век жили без вашего дерьма. И ещё столько проживём. Меня этим не купишь, — обиженно бубнил себе под нос Толька. Он поднялся и поправил штаны в поясе. — Дорога-то кончилась. Дальше лесом пойдём, — он махнул рукой в сторону раскидистого манчжурского ореха, густо обвешанного зелёными плодами, — там они, пещеры-то. — Толька аккуратно затоптал окурок и набросил на плечи рюкзак. — Найди их в этой чаще. Если не знаешь, сроду не найдёшь. Заросло всё, как в аквариуме. Даже солнца не видать (в лесу действительно было душно и очень тихо).

…— Покурили и будя, — он протянул японцу флягу с водой, перед этим отпив добрую половину, — пей, вода живота не замутит. Дальше не будет. Придётся сосульку сосать, если пить вдруг захочешь.

Утомаро замотал головой, достал из нагрудного кармана маленькую плоскую бутылочку и сделал несколько глотков.

— Боку-ни таттэ эн-мо юкари-мо най хито-но цуба-га иранай,^6 6 — наставительно проговорил он, тыча пальцем на горлышко Толькиной фляжки, далеко не новой и не очень чистой с виду. Потом спрятал свою бутылочку в карман. Толька немало удивился. Он неловко поводил протянутой с фляжкой рукой и пожал плечами.

— Ага. Понятно. Значит, зарекалась сорока говно клевать! — кивнул он и, подкинув на спине рюкзак, пошёл с дороги.

Сделав несколько шагов по чаще, он обернулся.

— Иди строго за мной. И под ноги смотри. Самое змеиное место. Гадкое. И ям здесь полно. Даже кукарекнуть не успеешь, как на дне окажешься с переломанной шеей.

Дождавшись японца, он не спеша побрёл среди деревьев по лишь ему известной тропе, набитой зверями, обходя густые заросли колючих лесных орехов, цеплявшихся за одежду. Пройдя с полкилометра, он неожиданно остановился. Японец прошёл мимо, но не успел сделать и двух шагов, как Толька остановил его, ухватив за рюкзак.

— Эх ты. Лесом шёл, а дров не видел. Куда ж вперёд батьки в пекло лезешь! Так и знал, что ни хрена ты перед собой не смотришь. О чём думаешь, когда по тайге идёшь? Это же не город, светофоров нету.

Утамаро стоял ошарашенный. Сразу под ногами зияла яма, отвесно уходя глубоко вниз. Проходя мимо, непросто было заметить её острые каменистые края, затянутые мхом и старой листвой, среди густой растительности. Он отошёл на шаг и с волнением посмотрел вниз, пытаясь разглядеть дно каменной ловушки.

— Зверю уже не выбраться, если попадёт, — пояснил Толька, отводя за локоть от опасного края ямы попутчика. — Разве что медведь. Да он-то не слепой. Увидит. А вот охотники вроде тебя, с глазами на затылке, попадают. Здесь много таких ямок. И кости находили. Да что тебе говорить, — махнул рукой Толька, — ты же всё равно по-русски ни хрена не понимаешь. — Он вдруг задумался и краем глаза поглядел на японца. — А ведь япошку, говорят, и находили, — сам себе пробурчал Толька. — Ладно, иди за мной, и всё тут.

Пройдя неглубоким оврагом вдоль сухого русла ручья., Толька свернул резко вправо и пошёл в сопку, чем-то похожую на пуповину. Густой лес постепенно немного поредел, и идти стало легче. По склонам заросшего распадка потянулись прогалы. Сам распадок постепенно уходил к высоким голубым сопкам, закрывающим весь западный небосклон. Места были особенные. За спиной до самого горизонта грядами простирались густые смешанные леса. Полукольцом распадок окружали грудастые сопки, а по их склонам тёмными пятнами выделялись полосы кедров и елей. Это был уже не просто лес. Здесь начиналась уже самая настоящая тайга, берущая за душу любого, кто оказался перед ней лицом к лицу.

Болота, горельники, каменные осыпи и буреломы. Густые и непролазные чащи, где обитали лоси и медведи; тайга жила своей таинственной жизнью, манила и отпугивала всех, кто подходил к её границам и желал испытать себя.

— Всё. Пришли. — Толька весело скинул рюкзак и уселся на дерево, упавшее после давнего лесного пожара.

Подошедший японец тоже снял рюкзак, аккуратно пристроил дробовик и в недоумении стал оглядывать склоны распадка.

Достав сигарету, Толька закурил.

— Что головой крутишь? Не видишь? — Он улыбнулся и хмыкнул. — Ну, тогда сядь. Отдохни. Место сразу не открывается. Я тоже не сразу увидел, — он провёл рукой по воздуху, — посмотри, какая тайга у нас. Хорошо здесь. Дико.

Он встал и, сложив ладони рупором, неожиданно заревел. Тяжёлый гул прошёл по ближнему склону. Потом всё затихло. Толька таинственно посмотрел на японца и приставил палец к губам. Неожиданно в сопках кто-то невидимый отозвался далёким эхом. По крутым склонам прокатился зловещий рокот, потом тайга ещё раз вздохнула, но уже тихим шёпотом, и вновь воцарилась тишина.

— Каково! — Толька блеснул глазами. Затушив пальцами остаток сигареты, он сунул её обратно в пачку и поднялся. — Эхо, брат. Ну, пошли, что ли. Тебе же пещера нужна. Вон она, — он указал на ни чем не приглядное место и прошёл метров сорок к молодым берёзкам.

— Вот тебе пещера.

Среди деревьев виднелась небольшая узкая чёрная дыра. Из-под земли тянуло сыростью и зимним холодом. Исчезнув в тёмном проёме, уже из глубины Толька позвал. Последовав за ним, японец оказался в неширокой галерее. Её своды и стены уходили в глубь земли, откуда тянуло ледяным холодом. Толька стоял в узком проходе и разглядывал стены пещеры.

— Больше про пещеру никто не знает. Я да мой старик. Ну и ещё с десяток людей. Он первый нашёл. Потом я. — Толька прошёл по узкому коридору, увлекая за собой японца.

…— А без фонаря здесь делать нечего. Да и длинная верёвка не помешала бы. Заблудиться просто. Сплошные катакомбы. — Он остановился и выдохнул пар. — Дальше-то лёд гольный. Потому и ледяная.

Говорил Толька больше самому себе, словно он был один. На его удивление, японец достал из кармана фонарик размером с патронную гильзу и осветил стены пещеры, смыкавшиеся над головой. Сверху тянулись тонкие корни деревьев, и мелкими каплями стекала вода.

— Стало быть, дерзай. Иди, если надо. Я не полезу. Ещё успею належаться под землёй. Одного не пойму, что за интерес такой, в эту земляную задницу лезть. — Толька смачно чихнул и полез обратно к выходу.

Вернувшись к старой колоде, он снова закурил. Потом стянул сапоги и перемотал промокшие от пота портянки. Сапоги требовали «уйти» на пенсию. Оглядев обувь, он тяжело вздохнул.

— Где же я вам замену-то найду? Нам ещё до Кулёмной топать. А этот узкоглазый едва плетётся. Лежали бы сейчас на завалинке, грелись на солнышке. Так нет же. Потащились в гости к лешему.

День клонился к вечеру. Незаметно похолодало. От сопок потянуло уже не тёплым ветром. Его мощные порывы, словно прорывая плотину, наваливались всей своей массой, заполняя густые и душные распадки. Это движение подхватывали сухие осины, от чего шум становился всеобъемлющим и грозным. От этого звука, проникающего глубоко в сознание, становилось неуютно и одиноко. Монотонность этого магического шума немного разбавляли кедры, эти трёхмачтовые великаны, никогда не сбрасывающие зелени, всегда радовали глаз и были своего рода ориентирами на огромном пространстве крутых густых склонов. Тайга. Уже одно это слово несло в себе какую-то непостижимую тайну и притягивало любого, кто хотел раствориться в её объятиях. Это же чувство испытывал и Толька, вот так, случайно оказавшийся на её границах непрошенным гостем. А за визит предстояло ещё заплатить цену, которую он не знал, да и не думал шибко об этом. Ноги с непривычки гудели, спина побаливала от ноши, и скинув рюкзак, и почувствовав в ногах необычное но знакомое чувство лёгкости, он почти сразу забыл о дороге. Уже через несколько минут его обволокло скукой, а в такие минуты небыло ничего лучше обыкновенного сна. Найдя под деревом тихое от ветра местечко, Толька решил немного вздремнуть. Снизу грела телогрейка, сверху ещё ласкали лучи вечернего солнца, не успевшего спрятаться за горами. Он задремал.

Когда Толька открыл глаза, уже смеркалось. Его поразил необычный свет. Солнца уже не было видно, но воздух в огромном пространстве, обрамлённом дальними сопками, был почему-то желтоватым. Стояла какая-то гробовая тишина, в которой нельзя было услышать почти ничего. Разве что стук дятла, похожий на мельчайшую дробь барабанщика. Такая картина слегка насторожила Тольку. Японца нигде не было. Отхлебнув из фляги и ополоснув лицо, он надел бушлат и прошёл к пещере. На всякий случай рявкнув несколько раз и не дождавшись ответа, он спустился в пещеру и снова позвал.

Не получив ответа, он вернулся к рюкзакам. Наскоро порезав сухой травы, он скрутил её плотным жгутом вокруг сухой дубины и обмотал всё это кусками берёзовой коры. Получилось подобие факела, пусть нескладного, но способного гореть . Вернувшись в пещеру, он поджёг его, и стал медленно спускаться по узкому коридору, ведущему под землю. Он снова позвал в темноту и снова не получил ответа.

В голову сразу полезли дурные мысли, из-за чего настроение его испортилось окончательно. В животе что-то свернулось в комок и стало тяжело дышать. Чувство было отвратительным для него. Лезть в пещеру совсем не хотелось. Будучи в ней всего несколько раз и то мимоходом, он воспринимал её как что-то живое и опасное. Но бросать человека, пусть даже незнакомого, было не по-людски. Он грязно выругался и полез вперёд. Дальше начинался лёд.

Огромные ледяные наплывы, освещённые факелом, всё время меняли формы. Казалось, что они сползают вниз и сужают и без того тесное пространство узкого лабиринта, в котором можно было запросто застрять. От досады Толька зарычал, раздумывая над тем, что ему делать дальше.

Стараясь не поскользнуться в своих резиновых сапогах и хватаясь свободной рукой за ледяные выступы, он стал спускаться дальше, освещая факелом черноту впереди себя. Через несколько поворотов он уже потерял ориентиры. Неожиданно узкая щель расступилась, стены исчезли в темноте, и он оказался в огромном зале, стен которого не было видно. Он поднял факел и задрал голову. Свет от огня тонул во мраке. Сверху что-то капало. Толька посмотрел под ноги и чуть не вскрикнул. Сразу под ногами начиналась кромешная тьма. Трудно было представить, куда уходила эта бездонная бочка, начинаясь у его скользких резиновых сапог. Отколов своим тесаком от стены кусок льда, он бросил его в темноту. Ни удара, ни всплеска он не услышал.

У него вдруг похолодело в душе, а ноги почему-то обмякли. Надо было срочно возвращаться. Факел уже почти не горел. Толька всё время крутил палку, чтобы огонь полностью не затух. Вдруг он почувствовал, что медленно съезжает к краю. У него перехватило дух. Он судорожно развернулся, и тут же, совершив дикое сальто в воздухе, как огромная мучная лепёшка, грохнулся на лёд. Извернувшись змеёй, он последним движением цапанул ножом им по ледяному наплыву. Пролежав какое-то время и стараясь держать остриё под углом, он стал медленно подтягиваться. Лезвие изогнулось дугой, но продолжало держать Толькину тушу. «Лопнет же», — в досаде подумалось Тольке. Он уже представил, как куском протухшего мяса будет лежать где-нибудь на дне. Но потом до него дошло, что в этой холодине он вряд ли протухнет.

Стараясь не делать лишних движений, с замиранием сердца и напрягшись из последних сил, он осторожно подтянул сначала одну ногу, потом другую и встал на колени. Всё тело тряслось от жуткого напряжения. Испытывая боль в бедре, он медленно поднялся на ноги и мелкими шажками, неуклюжей походкой, словно старая бабка в гололёд, расставив в стороны руки, пошёл к едва тлеющему факелу.

На ощупь, перебирая по стенке руками, он стал подниматься наверх. Факел пришлось бросить. Оставшись в темноте, Толька пошарил по карманам. Спички ещё были. Тряся полупустым коробком, он припомнил совет какого-то деревенского умника бросить курить. «Набил бы я ему потом харю», - подумал Толька, представив что в кармане вместо сигарет и спичек будет какая-нибудь морковка. Осознавая, что положение его не совсем безвыходное, он достал сигарету и закурил. Огонёк осветил несколько метров галереи, и он с ужасом заметил, что это тупик. Вслепую шаря по стенам, он стал возвращаться обратно. От мысли, что где-то в темноте скрывается колодец, ему стало боязно, опять в животе что-то свернулось, и он почувствовал явные позывы сбегать до ветру. Мурашки то и дело пробегали по его волосатой спине и бросали его в пот, но другого выбора у него не было. Пройдя несколько шагов, он зажёг ещё одну спичку — и как нельзя кстати. Рядом опять чернела пустота. Хватаясь за выступы, он осторожно прошёл по узкой кромке и нырнул в первый попавшийся проход. К его разочарованию, он вёл вниз. Толька понял, что заблудился. Прихрамывая на обе ноги, он стал карабкаться вперёд; возвращаться он не любил.

Подобно слепому котёнку, он побрёл в полной темноте, иногда переходя на четвереньки и протаскивая своё толстое брюхо, когда проход был особенно узким. Темнота его не пугала. Бесило то, что где-то над головой в тёплом ночном небе порхают птицы, шумит ветер. Качаются деревья. В траве ползают кузнечики. Тот мир, без которого он не мог бы прожить и дня, был скрыт от него огромной толщей льда. И всё же он не стал унывать. Ему хватало того, что он ещё жив и не валяется в глубокой яме. Перед носом мерцал светлячок его сигареты, это придавало ему сил. Неожиданно он вспомнил об отце. О том, как тот едва не остался в пещере из-за своего любопытства, проползав под землёй больше суток. Поэтому дед и не хотел показывать никому эту пещеру и долго об этом никому не говорил. Однажды всё-таки с пьяного языка слетело несколько фраз. Но Тольке и двух слов хватило, чтобы найти место, а потом и саму пещеру.

— Ничего, — успокаивал он себя, — если этот старый пердун выбрался, то и я вылезу. Беда только с этим узкоглазым. Если провалился в колодец, дело дрянь.

На японца Толька был зол, как никогда, и решил, что если выберется, то первым делом раздавит его, как паука. Он вспомнил про «жука», которого поленился бросить в рюкзак.

Проклиная свою лень и оставленный фонарик, он сел на холодный лёд и постарался расслабиться, но паника медленно овладевала им, постепенно парализуя всё его тело и сознание. Испытывая отвратительную слабость в коленях, Толька готов был пойти вразнос. И всё же одна мысль оказалась полезной. Он расстегнул телогрейку и вырвал из её подкладки кусок ваты. Неожиданно вспомнился старый отцовский бушлат, в котором тоже был выдран весь подклад. «Вот оно как, оказывается. Правильно говорят, что у дураков мысли сходятся». Обмотав ватином конец ножа, он поджёг свой новый факел и осветил своды тоннеля. Факел едва тлел, но это было лучше, чем ничего.

Это был совсем другой ход. У Тольки засосало под ложечкой. Под землёй ему ещё не доводилось плутать, и это было куда серьёзнее, чем залезть в бурелом или в болотину посреди ночи. Ему не раз приходилось возвращаться с солонца в кромешной тьме. Бывало, что и плутал до самого утра, с пьяного глаза пролетев нужный поворот. Всё это было смешной детской игрой в прятки, по сравнению с положением, в которое он угодил сейчас. Освещая пространство, он высмотрел галерею, уходящую влево. Своды её сужались прямо на глазах, превращаясь в подобие барсучьей норы, но ширина их была допустимой для того, что бы протиснуть брюхо. Сам коридор уже шёл круто вниз и превращался в узкий лаз. Касаясь брюхом сырых стен, он подполз к этой норе и сунул в неё факел, стараясь разглядеть, что там. Неожиданно пламя тут же погасло, словно его кто-то задул. Сначала это разозлило Тольку. Он грязно выругался и снова зажёг вату. Спичек оставалось меньше десятка. Факел снова потух. Вдруг его осенило. Это означало только одно. Сквозняк. По проходу шёл поток воздуха. В душе что-то загорелось. Едва справляясь с охватившим его волнением, он с большим трудом протиснулся в узкую дыру, до конца не осознавая, в какую сторону ползти.

Уже в полной темноте, на ощщуп, он полез вперёд, всё больше ощущая холод и мокроту стен. На стенах ощущалась влага, а вместе с ней и волнующее тепло земли.. Его толстый зад всё время застревал между ледяными наростами. Вскоре на него закапало сверху. Он зажёг спичку. Капали сосульки, длинные и острые. Наконец-то лёд кончился, и пошёл мокрый камень вперемешку с грязью. Телогрейка полностью промокла, а голова гудела от постоянных тычков. Неожиданно он наткнулся на стену. Дальше ползти было некуда. Покрутившись в полной темноте, он задрал голову. Сначала он подумал, что ему померещилось, и что он увидел ночное небо. Он глубоко вздохнул и почувствовал поток тёплого воздуха, идущего сверху. Узкий колодец выходил на поверхность. Где-то над головой, в нескольких метрах, уже светили звёзды.

Цепляясь ободранными руками за корни деревьев и проскальзывая коленями по мокрой каменной крошке, он полез наверх. Земля кусками обваливалась со стен и сыпалась за шиворот. Толька ругался и с каждым движением всё быстрее лез кверху, испытывая невыносимое желание выбраться из этой мышеловки. Впервые в жизни он почувствовал, как легко и приятно жить на земле. Поблагодарив бога, что не родился червяком, он вылез из узкого прохода, о котором раньше не знал, и поднялся на ноги. После беспросветной тьмы ночное небо показалось ему слепящим солнечным днём. Осмотревшись по сторонам, он увидел в полсотне метров слабый костерок. Рядом сидел сгорбленный японец и что-то мастерил. Толька смачно харкнул и, вытирая грязные ладони о штаны, пошёл на свет.

Утамаро сидел у костра и вязал верёвку. Для этого он приспособил одеяло, предварительно порезав его на длинные полосы. Неожиданно увидев Тольку, он вздрогнул.

— Далёко собрался? Искатель подземных гномов и троллей, — с иронией и нескрываемой злобой произнес Толька. — Меня искать не надо. — Он подошёл вплотную к растерявшемуся японцу и, ухватив его грязной лапой за воротник, притянул к себе. — Я там, как крот слепой, под землёй ползаю, от страха чуть в штаны не наложил. А ты у огонька греешься?

Утамаро смотрел, не моргая и не пытаясь вырваться из Толькиных лап. Увидев под ногами свой факел, с которым он спускался в пещеру, Толька разжал руку и взял один конец верёвки. За него был привязан тремя узлами небольшой, размерами чуть больше гильзы, карманный фонарик.

— А я уже похоронил было тебя, — не скрывая радости, сказал Толька и рванул тонкие ленты верёвки. Его вдруг прорвало диким смехом.

— Ты бы лучше что-нибудь сварил! Жрать хочу, как волк. Да и сам оголодал, поди. — Толька стянул с себя разорванную телогрейку и бросил на бревно. — Продрог в этой дыре, как собака. Хуже, чем зимой. — Он придвинул рюкзак и стал в нём рыться. — Давай хоть консерву съедим.

Пока Толька вскрывал ножом банку, вышкрябывал её содержимое в котелок, заливая остатками из фляги, Утамаро стоял в стороне и, не скрывая улыбки, наблюдал за тем, как по-свойски, уже забыв о передрягах, его спутник управляется с делом.

Через несколько минут костёр уже горел веселее, а в котелке бурлила нехитрая снедь. Утамаро сидел в сторонке и смотрел на звёзды. Его сухая фигура бесшумно покачивалась в ночной тишине, подчиняясь какому-то только ему понятному ритму. От костра исходило приятное тепло. Потрескивали сухие дрова, и в тёмное небо поднимались маленькие искорки. Толька молча смотрел на угли и тоже молчал. В голову ползли самые разные мысли. День был прожит, и пережитые события в виде цветных картинок мелькали у Тольки перед глазами, но всё это уже не волновало его так сильно, как запах из котелка. Он думал о всяких тварях, ползающих в траве и летающих над ним. О том, что скоро наступит осень и не будет комаров. Они волновали Тольку куда больше, чем все пещеры, вместе взятые. Он вытянул в блаженстве босые ноги и зевнул. Было ради чего жить. Он почесал растрёпанную голову и вздохнул.

— Что за жизнь! Не успеешь тёплым летом нарадоваться, а уже зима не за горами, — размышлял Толька вслух. — Да и какая радость от тепла? Гнус один да жара. А всё чего-то ждёшь, — тоскливо бурчал он, не глядя на собеседника, мотая седой головой, вокруг которой кружила мошкара.

— Вот ты, Утамаро (словно очнувшись, японец вздрогнул и едва заметно улыбнулся), за каким лешим тебя понесло из дома. Комаров, что ли, кормить? Не верю я в романтику, о которой пишут писаки. А ближе к осени мокрец пойдёт. До смерти заест. А клещ! Да сколь всего. А мы живём. И не хрена нам не делается. — Толька горестно посмотрел на мир, который окружал его, и опять тяжело вздохнул. — Присоединяйся, чшо ли? — Он подтянул ближе котёл и полез за ложкой. — Заправиться надо как следует. Весь день не жрамши. До утра-то, паря, далеко.

Была ночь. Толька сидел так, чтобы дым не лез ему в лицо, и потягивал цигарку. Потрескивали дрова, огонь приятно грел его голые пятки. От углей с треском отлетали искры, обжигая ноги и совсем не причиняя боли.

Утомаро сидел напротив и тоже молчал, разглядывая то, как пламя поедает свою добычу. Не спеша он подкладывал в огонь сухих палочек и с блеском в глазах наблюдал, как радостно набрасывается огонь на свою очередную жертву. Он молчал, искоса поглядывал на соседа, догадываясь, что является объектом его пристального внимания. Это была своего рода дуэль.

Наблюдая за своим временным товарищем, Толька всё больше задавался вопросом: для чего понадобились этому скрытному, явно городскому человеку ехать на край света, в эту тмутаракань, искать какие-то пещеры. Кроме льда и холода, в них ничего не было. Вокруг дикая безлюдная тайга и зверьё, совершенно не интересовавшее его.

Толька вдруг вспомнил, как когда-то столкнулся нос к носу с бедолагой медведем, устроившим для себя в пещере берлогу, завалив вход всяким хламом. Жирным тогда оказался тот косолапый. А выбирать не приходилось. Или жирным оказался бы сам Толька.

И всё же странным был этот японец. Непонятным. Толька чувствовал, что не детское любопытство притащило его в этот медвежий угол. Но как спросить, если языка не знаешь. Как понять человека, если на его лице или улыбка, или презрение. Но, невзирая на свою дремучесть, Толька догадывался, что это всего лишь маска и человек не может все время носить её.

В кустах суетились полевые мыши. Их маленькие бусинки глаз светились в темноте розовыми огоньками. Не замечая людей, они ползали вокруг консервной банки и пищали друг на друга. Толька бросил им крошку хлеба, и мыши разодрались из-за добычи.

— Всё как у людей, — усмехнулся он, глядя на то, как лесные твари делят добычу. — Что не по зубам, грызут всем миром. А что полегче и повкусней, достаётся самому шустрому.

Увидев мышиную возню, японец тоже улыбнулся и покачал головой. Где-то в глубине распадка заорал козёл. Его скрипучий лай мог напугать любого непосвящённого. Услышав его, японец напрягся.

— Гуран орёт. Козёл, — пояснил Толька. Он выбрал из вороха дров пару веток и пристроил к своей голове. Повернувшись к темноте, он неожиданно рявкнул, идеально скопировав козлиный лай.

— Это он от страха орёт. Предупреждает. А вот эти твари куда опаснее! — Толька схватил попавший под руку сапог и швырнул им в обнаглевших мышей.

— Не похож ты на охотника, паря, — между делом произнёс Толька. — Ещё и на медведя собрался. Хотя из такой пушки и слона завалить можно. А убъём его, и что? Мясо белочкам на зиму. Да и вонючее оно. Особенно если старый попадётся. Пестун ещё куда ни шло. Хоть бы говорил чего! Молчишь, как статуя.

Неожиданно японец встал и взял дробовик. Разломив его и перезарядив, он вдруг выстрелил. Мощнейшее эхо прокатилось по распадку и так же, как и Толькин рёв в первый раз, отозвалось в дальних сопках. Утамаро улыбнулся и протянул оружие Тольке.

— Додзо, тамэситэ кудасай!^7 7 — очень вежливо предложил японец.

Ощутив на вес добротность ружья, Толька приладил приклад к плечу и пальнул в темноту. На мгновение ему показалось, что по плечу ударили молотком.

— Хорошее ружьё, знатное, — стараясь не выказать боли, по-деловому произнёс Толька, возвращая дробовик. — С таким хоть на медведя, хоть на солонце сидеть, — добавил он, не скрывая своего восторга.

...— Ну ладно. Постреляли и будя. Пора и покемарить, пока дождя нет, — Толька сгрёб все дрова в одну кучу, бросил на них свою телогрейку и, положив под голову рюкзак, растянулся на земле. Через минуту он уже беззаботно сопел в свои волосатые ноздри.

В середине ночи, как и предвещал Толька, заморосил дождь.

Едва первая капля упала на Толькину голову, он подскочил и разразился грубой бранью, осыпая небо тысячью проклятий. Для него не было ничего хуже отсутствия выпивки под свежую печёнку и дождя под открытым небом.

Японец лежал, свернувшись калачиком рядом с костром, укрыв себя кусками порезанной тряпки, и был весь засыпан слоем пепла.

— Подымайся, победитель пещер. — Толька бесцеремонно пнул его под зад. — Чего разлёгся? Ты не дома! Сейчас такого напластает, что не выплывешь.

Утамаро растерянно закрутил головой, силясь сообразить, в чём дело.

— Ломай сушняк, — заревел Толька, отрывая от дерева сухие ветки. — Если костёр зальёт, мы здесь с тобой такого дуба врежем, что до утра от нас только косточки останутся.

Японец посмотрел на затянутое мглой небо и указал на пещеру. Он что-то громко говорил, но Толька его не слушал. В бешеном азарте он разрывал на части старую гнилушку и матерился самой последней бранью.

Дождь быстро набирал силу. С низин потянуло холодом. Толька, словно разъярённый медведь, отрывал толстые ветки и швырял их под ноги испуганному японцу.

— Какая пещера! Крот ты, что ли, под землю лезть в эту сырятину! Ломай, тебе говорят! Всё в костёр. Чуешь, какой ветер холодный! Это не летний дождик.

Голос его уже тонул в шквалах дождя. Но к тому времени, когда пошёл настоящий ливень, сухие дрова, наваленные огромной двухметровой кучей, вспыхнули и превратились в настоящий факел.

От огня клубами поднимался белый пар. Куски старой берёзовой коры, прошлогодняя трава — всё шло под руку, летело на верхушку костра, задерживая потоки воды.

— Вот же, зараза! — ругался Толька, подставляя по очереди свои бока к пламени. — С вечера-то чисто было. Как знал, что откуда-нибудь натянет этого тряпья, — мычал Толька. От него, как от парного веника, исходили белые клубы, а по широкому лицу текли ручьи воды. Утамаро стоял рядом и делал всё так, как поступал Толька. Растерянность и страх в его глазах сменились восторгом и нешуточным азартом. Особенно его потрясло то, что ладони против пламени становились прозрачными. Не скрывая радости и удивления, он растопыривал пальцы и почти кричал. К этому времени костёр набрал полную силу, и теперь затушить его мог лишь настоящий ураган. В самой середине его уже не было дров, а пламя превратилось в белую плазму.

— Ну чо! Господин Фудзияма. Видал, как кедр горит? Смолянок. Это тебе не осина. Осина что солома. Пых, и нет. — Толька тоже не скрывал удовольствия от своего положения. — Дождь — не дубина, не убьёт. Бывало и похуже! Не ожидал такого концерта? Вот что бы ты делал без меня? — Он по-хамски расхохотался и ткнул соседа в бок. — В пещеру бы полез? Дуба врезать. Вот заруби себе на носу. В такой дождь никакая палатка не спасёт.

Стянув с мокрого тела энцифалетку, он одновременно сушил её и держал, как защитный экран, расхаживая вокруг костра и чавкая босыми ногами в огромной луже.

— Ничего! Не пропадём. Спички в порядке, а дождь... этот ненадолго. — Толька посмотрел по верхам. — Точно ненадолго. Осень начинается, потому и ершится земля. — Он указал на север, откуда принесло тучи. — С Берёзового, видать, притащило. Там, может, и снег уже упал. Холодом чуешь как тянет. Утречком прохладно будет, если ветер не переменится. Дождь бы кончился, пропади он пропадом, — уже неуверенно говорил, как будто сам с собой, Толька, глядя на небо.

Сучья постепенно превратились в угли. От набросанного сверху хлама шёл пар. Пламя поугасло, но вместо этого в его недрах образовались угли. Их жар молниеносно поглощал добычу, и вода не успевала доходить до низа.

Дождь постепенно выровнялся. Незаметно стих и ветер. Там, куда указывал Толька, в небе появились обрывки грозового фронта. В сопках потрескивали молнии.

— Ну, слава богу, — вздохнул с облегчением Толька. — Кавалькада пронеслась. Нам ещё повезло. Кому-то и похуже сейчас. — Он весело подмигнул. — А то залило бы к чёртовой матери. Не дай бог.

Седые Толькины волосы превратились в мокрый блин. Струи воды стекали по голым плечам и терялись в густой, как у медведя, шерсти.

— Скидавай свои тряпки, — посоветовал Толька, глядя, как японец косится на его голое брюхо. — Обсохни. А то заболеешь в мокром-то.

Чавкая в грязной луже босыми ногами, Толька походил на циклопа, с той разницей, что у него было всё-таки два глаза. Оба они сверкали, шерсть на плечах не то дымила, не то парила; в воздухе действительно пахло чем-то палёным. Как оказалось, дымили его шерстяные портянки. Толька долго ругался, проклиная дождь и огонь, спасая последние лоскуты, оставшиеся от его роскошных суконных портянок.

Дождь ещё долго моросил. Временами он прекращался, а к утру стих полностью, и ещё до того, как взошло солнце, небо отчистилось и на нём ещё с большей силой засверкали звёзды.

На куче розовых углей шипел котелок, пытаясь проглотить огромный кусок льда; Тольке всё-таки пришлось спуститься в пещеру. Но на этот раз он был с фонариком. К тому же его до смерти мучила жажда. Как ни удивительно, во время дождя она испытывалась не меньше, чем в жару.

С котелка струйками текла вода, угли недовольно шипели, жалуясь на такое безобразие.

Пили горячий чай. По-прежнему сидели напротив друг друга и молчали.

На востоке медленно вырисовывались очертания дальних сопок. За ними, словно украдкой, поднималось солнце, чтобы восстановить равновесие, разрушенное в его отсутствие.

Давно не испытывал Толька такой лёгкости и удовольствия от ходьбы. Выбрав не самый короткий путь, он легко проходил затяжные подъёмы, лишь искоса поглядывал на своего попутчика. Рюкзак за спиной заметно похудел, и Толька не раз порадовался, что идёт без ружья.

Забираясь в самые верха, где по самому гребню проходила старая лесовозная дорога и по обе стороны вниз уходили бесконечные дали, ему захотелось показать гостю, что значит настоящая тайга.

Когда среди густой листвы открывались глубокие ущелья, утопающие в густой хвое, японец, да и сам Толька, замирали, не скрывая своего восторга.

Конечно, Тольке такие красоты были не впервой. Красивых мест в тайге немало. Но и ему было приятно за ещё не тронутые и никем не испохабленные дикие уголки.

С огромной высоты открывались бесконечные просторы. В голубой дымке, на горизонте, маленькой серебристой лентой проходил Амур. Где-то далеко внизу текла невидимая речка Самара. Незаметная среди завалов и буреломов, она щедро кормила убогий лесной народ рыбой. Ниже по течению тонкой жилкой в неё вливалась Столбовка, речка, где он ещё пацаном бегал голышом с удочкой, выдёргивая из стремнины серебристых хариусов.

Бесконечная тайга всё же имела свои границы и, глядя на север, можно было разглядеть такие же безбрежные мари и луга. Там брала своё начало речка Кулёмная. Места эти были безлюдными и очень богатыми рыбой и зверем. Тольке редко доводилось бывать в тех краях. В другое время он и не подумал бы, что совершит это пешим ходом.

Делали недолгие перекуры.

После пещеры японец не вымолвил и десятка слов. Поведение его резко изменилось. Говорить было не о чем. Да и как? Размахивать руками, тыча пальцами в пустоту?

Решив сделать небольшой крюк, не желая снова быть застигнутым дождём, Толька держал путь на Гудалинское зимовьё, что стояло в Миронихе.

Разных избушек в тайге было немало, но все они были больше похожи на балаганы. Да и рыскать волком по бескрайней тайге, таская за собой хвостом японца, ему не хотелось. Поглядывая на него со стороны, Толька видел, как тяжело даётся ему дорога. Нетрудно было заметить и уныние попутчика. У Тольки создавалось впечатление, что тот в чём-то разочаровался. Был чем-то расстроен. Это он заметил, когда они сходили с табора, оставляя пещеры. Тогда японец опять порывался спуститься, словно потерял там чего или не нашёл. Но на этот раз Толька не позволил ему, давая понять, что времени и так в обрез.

Зимовьё было хорошим. Мимо него проходил зимник и вёл как раз на Кулёмную. Сначала вдоль речки Миронихи, а потом через перевал. А там по марям и считай, на месте.

Избушка была добротно срублена хозяином всего за неделю, пробита мхом и крыта настоящим шифером. В таких случаях собиралась целая компания. А когда народу много, дело делается быстро. Была там и печка, и всё, что надо для жизни в тайге. Рядом пробегала речка, глухая и заросшая, скрытая от солнца густой диколой. В ней всегда держалась рыба. По обе стороны вверх уходили крутые ряжи. От этого в распадке всегда было безветренно и прохладно даже в жаркий зной. Крутые склоны были не по зубам лесорубам на своих тракторах, поэтому на Миронихе в изобилии росли кедры. По всем статьям место было удачным и прежде всего для охоты, хотя самого хозяина, своего теперь уже бывшего начальника, Толька недолюбливал и вечно ругался с ним по разным пустякам.

Показавшись среди ельника, ещё сверху, зимовьё сразу притягивало своей сказочной таинственностью и уединённостью. Заметив его ещё с вершинки, отделившейся от склона, попутчик бросил поклажу и, забыв об усталости, принялся что-то рисовать. За день он не раз доставал свой блокнот, и Тольке оставалось смиренно терпеть вынужденные остановки. Да и по своему обыкновению он не лез в чужие дела. Разок он всё же заглянул в этот блокнот, когда японец в очередной раз делал зарисовки. Так ничего не разобрав и не поняв в нарисованном, он решил, что свинья в помидорах знает толку больше, чем он смыслит в искусстве. Все рисунки пестрели иероглифами, которые, по его мнению, портили всю панораму.

Мирониха никогда не была жадной речкой. За полчаса Толька успел из двух ямок выдернуть с десяток приличных хариусов. Реакция на рыбу у японца была такой же, как и на зимовьё. Вместо того чтобы её чистить, он принялся рисовать рыбу, делая восторженные реплики и качая головой, когда Толька потрошил бедную рыбу.

Быстро темнело. Насытившись до умопомрачения свежей ухой, Толька завалился в доме на деревянных нарах, накидав под себя сухой травы и всего, что было помягче.

От печки тянуло приятным теплом. На сытый желудок и умотавшись за день, как колхозная лошадь, он уснул почти сразу, оглашая избу своим богатырским храпом. Ночью он выходил по нужде. Японец, не пожелавший париться вместе с храпливым соседом, лежал, сжавшись в комочек, на Толькиной телогрейке, подсунув под голову свой мешок. Костёр, разведённый им уже после того, как Толька ушёл спать, давно сгорел. Лишь где-то в глубине всё ещё тлели уголья.

— Всё правильно, — усмехнулся Толька. — Всю ночь просижу, а ночевать не стану.

Не дав погибнуть приятелю от холода, он набросал в костёр еловых лап и завалил их свежими смолистыми поленьями. Уже через минуту костёр снова ожил, и сквозь зелёные ветки полезли жадные, изголодавшиеся руки хищного огня. Этого вполне хватало до утра.

Выбрав из котла остатки холодной ухи, Толька дождался, пока костёр разгорится, как следует, убедился, что японец не сгорит заживо, накрыл его ноги, торчавшие из-под ватника и ушёл обратно в дом. Проворочавшись с боку на бок, он так и не уснул до самого утра, как ни старался. Мешали мысли.

Утро выдалось холодным. С сопок спускался туман, затягивая белой пеленой весь распадок. Затопив печку, Толька взял удочку и пошёл на речку. Облазив все ямы и не поймав ничего, кроме одного небольшого леночка, он вернулся и застал японца у костра. Тот готовил чай.

Кивнув в его сторону что-то вроде приветствия, Толька уселся рядом с костром и, вооружившись ножиком, стал потрошить рыбу, а потом резать её на длинные, тонкие ломтики. Поглощённый своим занятием, он краем глаза наблюдал за реакцией своего компаньона

— Ну, чшо? Никогда не пробовал? — спросил Толька, поймав на себе любопытный взгляд японца. — Это тебе не лягушек жрать.

Последняя фраза почему-то расстроила японца. Наблюдая за тем, как Толка готовит себе еду, подсаливает каждый ломтик и тут же отправляет его грязными, обмусоленными пальцами в свою пасть, при этом чавкая и чмокая, гость поднял брови.

— Сакана-ва мада-икитэ иру. Сайсё-ни синасэтэ курэ.^8 8

Махнув рукой на реплики соседа, Толька продолжал свою варварскую трапезу, продавливая и проталкивая белые жирные куски рыбы сухим хлебом.

— Моя твоя не понимает. Давай, попробуй лучше! — с полным набитым ртом предложил Толька, протягивая прозрачный жирный кусок. — Не таймень, конечно, но на безрыбье, как говорится, и ленок пойдёт. У вас и таких не ловят, поди.

Может, рыба, а скорее всего, замусоленные Толькины пальцы с грязными ногтями смутили японца. Он отвернулся и покачал головой.

— Росиядзин-ва мина ябандзин-то сакэноми,^9 9 — тихо и с горечью проговорил он.

— Ну и жри тогда траву! — вспылил Толька, зашвырнув протянутый кусок в костёр. — Ты думаешь, я не знаю, что японцы помешаны на рыбе? И сырую, значит, тоже едите. Рыба как рыба. Я же не вонючую самогонку тебе предлагаю! Привык, небось, к своим ресторанам, не скрывая обиды, говорил Толька. - С палочками да салфетками. Здесь, в тайге, по-другому нельзя, пропадёшь. Берёзовой кашей не наешься. А на одной лапше и рисе ноги протянешь быстро, — спокойно и рассудительно объяснил Толька.

Отчистив рыбу до позвоночника и довершив трапезу, он выбросил остатки в костёр и хлопнул себя по пузу. Чай пить не стал. Пока японец копошился в своих вещах и делал какие-то записи в блокноте, Толька сидел на пороге дома и дымил сигаретой. Из открытой двери шёл тёплый воздух, и ему чертовски захотелось развалиться на нарах и проспать весь день, а потом бросить всё и нагрянуть на пасеку, что стояла ниже по течению. Его злило то, что он не был свободен. Он был должен. А этого он не любил. Как ему казалось, он никому не был ничего должен и обязан. Если отбирал чего, значит плохо держали. А долги не отдавал, потому, что плохо требовали. Кому надо, из дохлого осла долг вытрясет. Такой и был Толька Козырев на самом деле, связанный с миром своим необузданным характером, непокладистый и невоспитанный, щедрый на ругательства и открытый всему и всем. Здесь же его открытость и простота были хуже воровства. Попутчик вдруг стал раздражать его. Особенно его пакетики с сушёным рисом, которые он, перед тем как съесть, заливал кипятком. Всё было бы ничего, но даже с большого расстояния Толька не мог не уловить острого, но приятного вкуса незнакомых ему блюд. Ему казалось, что японец брезгует привычной для Тольки едой, а значит, и не уважает его самого. Подчёркнуто вежливое, а порой непроницаемое выражение лица и непонятный язык с ужасными восклицаниями усугубляли Толькино отношение к своему попутчику. Он решил, что если этот японец такой брезгливый и надменный, то и все его собратья такие же заносчивые и важные. Он всех мерил на свой аршин, а этот был другим. Он вообще не понимал его. И плюнул бы. Но слово было сказано. А через своё слово не перешагнёшь.

— Не отставай! — уже издали рявкнул Толька, когда Утомаро, наконец-то, собрался. Нетрудно было заметить, что он попросту был измотан дорогой и только из гордости не подавал вида. Шёл он тяжело и заметно прихрамывал.

— Никто его в лес не тянул, — размышлял уже в слух Толька. Он делал частые остановки, чтобы тот догонял его, давал ему отдышаться от затяжного подъёма.

...— Какой к чёрту медведь. Не загнулся бы в лесу, — бурчал себе под нос Толька. Он заметил, что его попутчик ел очень мало, а в тайге при больших переходах это недопустимо.

Впереди были самые изматывающие километры. Какие-нибудь двадцать с небольшим, но они были последними. Думал ли идущий позади об охоте или медведе, Толька не знал. Подобно роботу, он ставил подошвы на дорогу и шёл вперёд. По левую руку оставался позади огромный горный узел, прозванный местными охотниками Ходарами, и название это было как нельзя кстати.

Наконец и подъём остался позади. Пустой рюкзак уже не мешал ходьбе. Потянулся такой же монотонный затяжной спуск по старому зимнику.

— Случись что, — размышлял Толька, — так и пропадёшь, сгинешь в этой глуши. Летом мало кто отваживался проскочить по тайге на колёсах. Разве что на конях. Да кому надо в такую даль задницы седлом натирать. Те, кому надо, предпочитали в объезд, через Биджан.

Для Тольки же эти километры уже сходили за пытку.

Всюду пестрели звериные следы. Их было много: кабаньих, медвежьих, изюбрячьих. Трудно было поверить, что безмолвная и скупая, на первый взгляд, тайга наполнена зверьём и всё оно, от зайца до медведя, живёт ей, кормится и находит приют и в снег и в зной. И всё же корма летом в тайге было немного. Именно поэтому весь лесной сброд предпочитал передвигаться дорогой, используя её по своему прямому назначению, мигрируя на огромном зелёном пространстве, оставляя свои отпечатки на размытых дождями колеях. Кроме сотен следов, встречались и огромные ямы-купальни, наполненные грязной водой; зверь кружил по тайге в ожидании осеннего урожая шишек и орехов.

Опять дорога провалилась в заболоченной низменности. Любоваться было уже особенно нечем. Поглядывая на измождённое лицо своего попутчика, Толька подумывал: дойти бы самому до этой Кулёмной, и в голове постепенно зрел план уничтожения пасеки.

Приведись дождь в этом гнилом углу, и не пройти им и за неделю остатка пути. Надо было добить его к вечеру. А эти километры он не считал таким уж большим делом. Да и поживиться на Кулёмной было чем. «И никакие замки и засовы не спасут того, кто встанет на пути у Тольки Козырева».

Изнурительный спуск давно остался позади. Гигантская ящерица водораздела, отделявшая пойму Амура от Биджанских марей, превратилась в синюю полоску дальних сопок. Где-то впереди шумела речка, один из множества притоков, шныряющих по бескрайней мари в поисках главной водной артерии — Биджана. Мелкие кусты густо облепляли крепкие берега шумливой переплюйки и создавали хорошую тень для воды.

Приглядев камень, Толька сел и бросил рюкзак, похудевший не меньше, чем и он сам. Японца рядом не было.

Прождав с четверть часа, он сплюнул в сердцах и пошёл обратно. Пройдя поворот, он увидел своего попутчика. Японец не отдыхал на брёвнышке, как поначалу решил Толька, а ковылял по дороге, опираясь на свой дробовик и с трудом переставляя ноги. Попросту он их волочил. При каждом шаге лицо его вздрагивало, а плотно сжатые губы, искусанные в кровь, застыли в неуместной улыбке.

— Патроны хоть вынул, охотничек. Так вот без башки и остаются. – Бессцеремонно выхватив из рук ружьё, он разломил его и посмотрел стволы. Они были чистые. – Слава богу, ум у тебя ещё работает. – Окинув японца печальным взглядом, Толька покачал головой. Э, паря... Да ты охромел, гляжу. — Он стянул с него рюкзак и усадил на землю. — Что? Укатали сивку крутые горки. Совсем обезножил! Ну-ка, сымай свои говнодавы, — ткнул он пальцем в его ботинки. — Кто же тебе посоветовал их напялить? Не Мандрус, случаем? Этот казачёк засланный. — Он покрутил обудки и уже хотел зашвырнуть в кусты, но передумал и сунул в свой рюкзак.

…— С такими ногами далеко не уйдёшь. В них по тротуарам в носках ходить будешь. А здесь портянки нужны. Дальше-то болотисто пойдёт. Дорогу вон как осокой затянуло! — Толька посмотрел по сторонам и тяжело вздохнул. — Я бы тебе лапти сплёл, да не умею. Вот дедушка мой, тот мастер был лапти плести.

Толька рассмеялся и с грустью посмотрел по сторонам, словно выискивая в придорожных зарослях своего деда, развёл руками и сел на землю.

Изнурённый ходьбой японец сидел рядом и смотрел на свои распухшие ноги.

— И молчал же! Хоть бы сказал чего. Я бы понял. Придумал тебе чего-нибудь. Вон как ноги уделал! Кровь уже сочится, — негодовал Толька. — Раз такое дело, то могли бы и на Миронихе обождать. Смастерил бы тебе ичиги нехитрые, сейчас порхал бы по земле как бабочка. И как всю дорогу терпел!? Вы все такие гордые и глупые? — разорялся Толька, стуча по своей голове костяшками пальцев.

— Хотя... Сидеть без толку. Так, паря, и до заражения недалеко. Слыхал, наверно, про гангрену.

Японец открыл от удивления рот, вероятно, сообразив, что сказал Толка. По его бледному лицу катились крупные капли пота. Толька потрогал его лоб и встал.

— Я смотрю, у тебя температура. Тебе надо на ноги поссать. А потом мы их чем-нибудь перемотаем. Легче будет. Смекнул?

Японец с усилием поднялся и сделал несколько шагов, вздрагивая от каждого движения всем телом.

— И не пытайся! За мной всё равно не угонишься. Ты не ровня мне в этих местах. Я же родился здесь. Всю жизнь по лесу бегаю, корм ищу. Делай, что тебе говорят, — он указал на ноги, имитируя малую нужду. — Ну! Не дошло, что ли? Тёмная твоя голова.

Японец растерянно заморгал глазами, наверное, догадываясь, что от него требует проводник.

— Да ладно! — махнул рукой Толька. — Отвернусь. Не тяни резину.

— Сона кото-ттэ хицуё-га ару даро ка?^10 10 — удивленно сказал японец.

— Вот именно! Давай, доставай своё хицуе, — рявкнул Толька. — Где там твой краник? У меня йоду с собой нету. Забыл, как на грех. Это вместо йода, дурья твоя башка, — смягчился Толька и отвернулся.

Пошипев и попрыгав от процедуры, японец сел на землю, и Толька перемотал его ноги старой морской тельняшкой, приспособив рукава, как чулки. Не раздумывая над ситуацией, он перекинул оба рюкзака на брюхо и стянул их лямки верёвкой на спине. Потом повесил на шею дробовик, впервые по-настоящему ощутив его немалый вес и, подставив спину, взвалил японца на горб, после чего хорошенько подкинул.

— Да ты, паря, не больше своей пукалки весишь. Я думал, в тебе хоть что-то есть. А в тебе, окромя говна, ничего и нет, — по-доброму пошутил Толька, стараясь как-то подбодрить японца.

Всю дорогу Толька грубо шутил в адрес своей ноши и почти не делал передышек.

— Была бы шея, а хомут найдётся. Бей хоть комаров! Отгоняй веткой, — ревел Толька, когда гнус стал невыносим. — Живого заедят! Всё равно без дела сидишь.

Толька мотал взмокшей головой, пыхтел губами, пытаясь отогнать мириады слетевших на пир насекомых.

— Ну звери! Погодите! Почту донесу... А там я с вами со всеми разберусь. И не в такие морозы в хате срали! — грубо подбадривал себя Толька, больше походивший на двуногого коня. — Ну и место же! Гнилое место, — ворчал он сам себе в иступлённой ярости, — даже на двор нормально не сходишь. Небось, без дымаря-то здесь на дырку не садятся.

Ноги всё больше проваливались в мокрую осоку. Он уже не замечал ничего вокруг: того, как благоухают осенние цветы на марях, как непуганые молодые козы вышли на дорогу, а потом, словно бабочки, упорхнули с пути дикого человека. Залитые потом глаза уже ничего не различали вокруг, а лишь считали шаги, каждый из которых делался всё тяжелее и короче.

— Ну и ружо ты себе подобрал, Фудзияма, — хрипел Толька, ничего не видя перед собой, кроме мокрой пелены, катившейся градом по седой голове. — На кой хрен ты брал его с собой, — ругался он в адрес болтающегося на шее дробовика. — Страху на людей навести? Этим нас не удивишь. Бросить его куда в кусты, а потом забрать. Так ведь обязательно найдётся какая-нибудь сволочь, вроде меня, да и подберёт. Пальнул бы хоть раз по-человечески по этим собакам. Обнаглели вконец. Страх потеряли. Хотя нет. Палил же. Что-то я совсем запарился с тобой. Надолго места наши запомнишь, бестия самурайская, а? — смеялся Толька, теряя последние капли рассудка и вежливости.

Утамаро геройски сносил всю Толькину чушь и добросовестно отгонял наседавших со всех сторон комаров. Тот не умолкал ни на минуту, уже не говорил, а хрипел, осыпая, как из помойного ведра, отборной бранью и себя, и свою ношу.

— Ты не спи там! Не спи! Комары скоро в рот полезут. Одолели вконец. А то, может, пожрать чего из твоих пакетиков, пока нас совсем не обглодали эти звери, — разносился по болотам его хриплый голос.

Когда в серой сумеречной мгле затявкали собаки, Толька уже ничего не соображал. Ввалившись на пасеку, он без предупреждения сбросил свой груз и ухватил подвернувшегося под руку хозяина за шиворот.

— Геша! — заревел с ходу Толька на получеловека-полулешего. — Если ты сейчас не поставишь мне выпивки!? Я поймаю твоего кобеля, и буду колотить им по твоей башке, пока он не околеет, а потом съем! А тебя убью из этой железяки. Сделаю тебе ещё одну дыру, только не в голове, а в твоей жопе. После не зашьёшь!

Через минуту тихая, мирно дремавшая среди полевых цветов Кулёмная наполнилась Толькиным рёвом, собачьими визгами и грохотом ульев и рамок в старом омшанике.

...— Ты чего лезешь! Недобитышь. Мало тебя хулиганы рёбер посчитали? Чего ты мне эту мочу подсовываш? — орал Толька на испуганного хозяина. — Сам будешь своей пастью это дерьмо через тряпку цедить! Самогону давай! Жмот! Видишь, гость со мной. Его лечить надо. Срамотишша!

Отыскав наконец драгоценную банку, спрятанную среди корпусов на случай приезда каких-нибудь важных гостей, Толька вышел из склада и прошёл в дом.

В трёхлитровке плескалась цвета слезы отменная трутнёвая самогонка. Он тут же приложился к выпивке, смачно крякнул, загнав своим рыком под крыльцо всех собак.

Потом он разорвал белый, почти чистый халат, висевший в складе, и сделал из него подобие бинтов. Намочив их в кружке с самогоном, он грубо перемотал ноги японца, как это делают в больнице.

— Терпи казак, атаманом будешь! — хрипел Толька. — Завтра подсохнет, будешь как огурчик..

Потом на проспиртованные бинты он намотал куски полиэтилена, а сверху натянул всё те же рукава тельняшки.

Когда лицо японца опять стало нормальным, Толька усадил его рядом и заставил выпить почти полный стакан страшного пойла. Тому ничего не оставалось, как подчиниться. Глаза гостя вдруг округлились. Он едва не задохнулся. Но Толька вовремя сунул ему под нос солёный огурец и дал запить из банки рассола.

— Это тебе не сакэ из чайной ложки прихлебывать. Всё! Теперь в люлю, — скомандовал Толька.

Схватив его, как пустое ведро, он отнёс японца в дом и бросил на кровать хозяина.

Не прошло и пяти минут, как из пустой комнаты послышался жалобный человеческий стон. Больной метался по кровати и звал на помощь. Но через пять минут всё стихло, а вскоре из дверей стал доноситься здоровый богатырский храп.

— Это по-нашему, по-столбовски. Далеко пойдёт герой. Наливай, чшо ли! — скомандовал уже подобревший Толька. Самогон бодряще подействовал на него. Он сгрёб хозяина в охапку, поцеловал, а потом смачно сплюнул.

— Наливай! Кому говорят! — Медвежьи лапы уже мяли и ломали несчастного Гешу Бондаренко, знать не знавшего до этого, чем закончится этот счастливый, наполненный пчелиным звоном день.

Комары уже не волновали Тольку. На правах хозяина он разгуливал по пасеке, выискивая, с кем и с чем бы ему помериться силами. Для него день только начинался.

Опасаясь за кобелей, рядом суетился хозяин.

Потом пошла пальба из нового ружья по консервным банкам. Самогон рекой лился из трёхлитровки на стол и горел синим пламенем, как и вся жизнь «несчастных лесных жителей». А где-то в бескрайнем пространстве цветущих лугов и марей потрескивали железные гусеницы «ГТСки». Праздник только набирал обороты.

Толька сидел напротив окна и что-то читал. Он бы бросил книгу ко всем чертям, если бы у него было чем залечить вчерашнее веселье. Дело близилось к вечеру, и бесславно прожитый день подходил к концу. За окном светило солнце, всё ещё жаркое. В небе было ни облачка, это и раздражало Тольку больше всего.

Прошла неделя с того дня, как он ни живой ни мёртвый и заросший щетиной, как старый секач, вылез из тайги.

Всю эту неделю он только и делал, что лечился, до смерти надоев своими концертами дома и в деревне.

После «вчерашнего» голова трещала по всем швам. Он уже решил наведаться к Сухарятам, зная, что у тех дела обстоят не лучше, чем у него, как в дверь постучали.

— Входи, не заперто, — пробурчал Толька, отшвырнув книженцию. На пороге стоял Мандрусов.

— Никак зарплату привёз? – с иронией в голосе пробухтел Толька. - Гони двести рублей! Я из-за тебя чуть копыта в тайге не отбросил.

— Да не шуми ты, Анатолий, — в руках у Сергея был свёрток. Он поставил его на стол и отошёл к порогу.

— Дали орехов белке, когда у ней зубов не стало, — не скрывая обиды, сказал Толька. Смекнув, что может быть в этом свёртке, он нехотя поднялся и засуетился у стола. — А я уж думал, что меня опять на мякине провели. Це дело, я понимаю. А то башка после вчерашнего раскалывается.

— С кем гулял-то? — поинтересовался Сергей.

— Да с батей. Деда поминали. Малость перебрали.

— Всё-то пьёт? — присвистнул от удивления гость.

— Да он нас с тобой перепьёт! Этот синьёр Помидор. С утра уже умотал куда-то с братиком на своём драндулете.

— Ты, Анатолий, не суетись. Не один к тебе.

— Ну и заходят пусть. У меня чисто. — Толька опустил руки, застыв посреди комнаты.

— Нет. Давай сам выходи. Там ждут. Не заставляй гостей ждать.

— Говори прямо! Чего сопли жуёшь! — Толька посмотрел в окно и выругался. — А понаехало-то! Всех собак переполошили. Опять в тайгу, что ли? — заревел он, увидав в окне знакомые лица.

— Кто к нам пожаловал! Господин Утамаро-сам.

Выйдя из дома, он направился к толпе и уже было поднял лапу, чтобы хлопнуть по плечу своего гостя, но вовремя передумал и поздоровался с переводчиком, выбив из него всю столбовскую пыль.

Он глазом смерил гостей и почесал затылок.

— Многовато что-то вас сегодня. Никак все в тайгу собрались? — присвистнул от удивления Толька, ещё не взяв в толк всего происходящего.

На дороге стояла серая «Волга» и знакомый «Уазик»

...— Это все по мою душу? Лучше бы водки привезли, — съязвил Толька, до ужаса не любивший районных шишек и всех, кто носил галстуки.

— Да брось ты дурить! — ткнул его в спину Сергей. — Имей совесть. Люди серьёзные, из района.

— Ладно. Малость и пошутить нельзя. — Толька засучил рукава и с важным видом полез в толпу здороваться. Послышались хруст костей и приглушённые восклицания.

Когда здороваться было уже не с кем, Козырев подошёл к своему недавнему попутчику.

Неожиданно заговорил японец, в одно мгновение вобрав в себя всё внимание окружавших. К этому времени вокруг уже собралось немало зевак, включая и столбовскую детвору.

Когда гость закончил говорить, продолжил переводчик. Путаясь в словах, он стал переводить:

— Утамаро-сан выражает вам свою благодарность. Он очень признателен тому, что вы были его попутчиком и терпели его. Он рад, что познакомился с вами.

— Пожалуйста, — промямлил Толька, переминаясь с ноги на ногу. Бравада его вся куда-то подевалась, а сам он от волнения даже немного уменьшился в размерах.

— Неизвестно, кто кого терпел, — сконфуженно пробурчал он себе под нос.

Больше всего ему хотелось смыться от этого позора куда подальше. А людей, как на грех, всё прибывало.

— Это не всё, — продолжил переводчик и отошёл в сторону.

Гость вновь заговорил и, когда закончил, повернулся и взял у одного из приезжих небольшой свёрток. Когда он его развернул, все увидели самый обыкновенный кусок белой ткани с красным кругом посередине.

— Это вам в подарок. Это очень ценный подарок, — важно закончил парень, поглядывая на окружающих. Он аккуратно перехватил флаг, свернул его так, чтобы круг оказался сверху, и обратился к Тольке.

— Здесь есть специальная надпись, — он подошёл ближе и переглянулся с японцем. Тот улыбнулся и сделал небольшой поклон. — Один иероглиф имеет отношение к имени господина Синтаро. Это своего рода обозначение. Вроде фамильного герба. А эти, — он указал на стоящие рядом. — Это ваши Анатолий Иванович.

Толька наклонил голову, чтобы лучше разобрать надписи на красном и белом.

…— Здесь… Настоящему русскому. И… Утамаро-сан дал вам прозвище за время знакомства.

Толька сделал глупое лицо и открыл рот.

— Какое же?

— Седой медведь.

Услышав последние слова, толпа прыснула, а кто-то из местных мужиков тут же ляпнул:

— Лучше сивый кабан.

Все, кто слышал, дружно расхохотались. Один Толька стоял, растерянный, и глазел на подарок, не зная, что с ним делать.

— Ну-ка, дай погляжу. Чего вы тут накалякали. — Он долго всматривался в непонятные знаки, потом поднял голову и подошёл к японцу, указывая пальцем на один из знаков. — Каво вот эта буква обозначает? — спросил он.

— Кора-вэ нихякунэн-ни вататтэ вага сидзоку-но сэймэй-но дзи,^11 11 — гордо пояснил японец. Он дождался, пока его перевели, и пошёл к машине.

Толька озадаченно чесал затылок, шаря по сторонам глазами. Казалось, он пропустил мимо ушей последние слова переводчика. Он ещё раз глянул на буквы, что-то нарисовал пальцем в воздухе и, повернувшись спиной к публике, пошёл к калитке, оставив всех гостей в полном недоумении.

— Надежда! — заорал Толька во всё горло. — Поди скорей! Бросай свои помидоры и иди сюда.

Толькина жена и знать не знала, что происходит у её дома, и ковырялась в огородных грядках за домом.

— Тебе надо, ты и иди. Трутень! — послышалось из огорода.

Пока Толька разбирался со своей половиной, среди гостей царило неловкое молчание.

Выйдя из огорода, Толькина жена вскрикнула и ещё больше набросилась на него. Это была крепкая, всё ещё привлекательная и улыбчивая женщина. Не обращая внимания на гостей, она отчитывала мужа по всем правилам.

— И молчал! А я, как дура, в земле ковыряюсь! Сразу не мог сказать, что гости у нас, — она вытерла полотенцем руки и прошла к калитке.

— Откуда я знаю, про какую тетрадку ты говоришь! И где она может лежать. Может, где в кладовой. Мне её никто не давал. Ты же её у отца брал. Вот и вспоминай, куда сунул, — она наградила всех красивой улыбкой, одновременно извиняясь за свой вид. — Вы уж не сердитесь на него. Всю жизнь с этим дураком мучаюсь. Он же мне как в наказание... Может, в кладовке где. После ремонта всё ж туда валили, — обратилась она к мужу. Но Толька уже хозяйничал где-то в доме. Что-то падало и гремело. Из дома слышалась его несносная брань. — Ну где же она! Я же видел её. Вот, недавно, — ревел Толька.

Через минуту он вышел очень довольный, неся в руке небольшой плоский футляр красного цвета.

— Во! — Толька протянул его японцу, довольно потирая о штаны руки. — У бати позаимствовал. Говорит, где-то в тайге нашёл. Уже лет двадцать валяется в доме. Детвора её всё таскала. Хорошо, не пропала.

Приняв предмет, японец вдруг преобразился. Глаза его стали круглыми. Он стал что-то очень быстро говорить, глядя поочерёдно то на Тольку, то на футляр. Повертев его в руках, он вытащил из него тетрадь тёмно-жёлтого цвета, на вид очень старую, с обтрёпанными краями. Полистав страницы, он подошёл к Тольке. По его лицу было видно, что он очень взволнован.

— Доко-дэ мицукэта даро. Корэ-о, ¹²— спросил он, глядя Тольке в глаза.

— Батя в тайге нашёл, — пробурчал Толька, пожимая плечами и догадавшись о смысле вопроса. — А где, хрен его знает. Он ещё кое-чего нашёл, — нерешительно сказал Толька, выискивая глазами жену... — Чего я сразу не догадался, зачем ты в тайгу полез! — осенило его. Отец говорил, что всё это он в пещере нашёл.

Всё, что говорил Толька, сразу же переводили.

— Корэ-ва боку-но о-тосан-но дзаккитё,¹³¹³  — тихо, но не скрывая своего удивления сказал японец, перебирая в руках Толькину тетрадь. Глаза его блестели от накатившей влаги и излучали не поддельную радость. — О-тосан,¹⁴¹⁴  — повторял он одно и то же слово, которое не требовало перевода. Он долго говорил сам с собой, осматривая и прощупывая каждый уголок тетради.

Все вдруг заговорили. Сам Толька стоял в сторонке и о чём-то толковал со своей женой. Потом он хлопнул калиткой и пошёл к сараям, что стояли в самом конце огорода. Наградив пинком зазевавшуюся свинью, лениво ходившую по загону, он пролез в низенькую дверь курятника; из дырки тут же полетели перепуганные куры. Покрывая своё хозяйство трёхэтажным матом, Толька вылез весь перепачканный, держа в руках какой-то длинный предмет. Оставив свёрток на крыльце, он подошёл к японцу и тихо сказал:

— Пойдём в дом. Мне ещё показать кое-что надо.

Он взял за рукав переводчика, завёл обоих во двор и закрыл калитку на крючок, забыв о других присутствующих.

В доме он усадил гостя на табурет и развернул свёрток.

В руках у него было самое настоящее ружьё. Он передёрнул затвор и щёлкнул курком.

— Эта тетрадка — ерунда! Японский карабин! — гордо пояснил Толька. — Орисака. У бати позаимствовал. Он его тоже в тайге нашёл. А где, не помню. Может, в пещере и нашёл. У меня мелькнула мыслишка, — Толька завертел пальцами и выпятил нижнюю губу. — Думаю, чего ради ему лезть в эту нору. Я уж и не знал, что думать. Чего в ей выискивать? Тайничок, может, какой... Так и оказалось. — Толька вытер смазку с воронёного металла и передал винтовку совершенно растерявшемуся гостю.

...— Как новое. Год в бензине отмачивал, пока вся ржавчина не отстала. Потом поворонил. — Толька по-глупому почесал затылок и улыбнулся.

— Сперва поменять хотел. А кому оно без патронов? Да и нарезов в ней уже почти не видно. Видать постреляло ружьишко! С войны, дело известное. Так в курятнике за досками и пролежало. — Толька был очень доволен и от этого не знал, куда себя деть. — Да! Чуть не забыл. — Он вышел из дома и через минуту вернулся, держа в руке свой тесак. Протягивая нож, он немного затушевался. — Это тоже, наверное, ваше. Старый им чушек колол. Брюхо потрошить одно удовольствие. Красивый был. С рисуночком. Конь на ручку наступил. Пришлось новую делать, — извинился Толька за внешний вид ножа. — Главное-то сталь! Крепкая зараза. Я его так ни разу и не точил. А с этой рукояткой ещё и лучше. Меньше желающих присвоить. Он, конечно, подлиньше был. Пришлось малость отпилить. — Толька сел на стул и замолчал. Всё было сказано.

Наступила тишина. Гость глядел на Толькин нож, поглаживал его лезвие пальцами и тихонько качал головой. Он поочерёдно переводил взгляд на вещи и что-то шептал сам себе. Потом встал, поднял к верху ружьё и гордо произнёс:

— Корэ-ва ниппон-но кидзю орисако!^15 15

Точно так же он взял нож и таким же значительным тоном заявил:

— Самурай-но наифу.^16 16 — Он плавно провёл лезвием по воздуху, при этом не скрывая волнения, стал ощупывать пальцами каждый сантиметр поверхности ножа, словно видел его впервые. Катана, - произнёс он старательно, и спрятал нож в чехол. Глаза его сверкали от восторга, а уголки губ подрагивали.

— Аригато. Боку-ва коно тамэ-ни коко-ни кита.^17 17 — Гость сделал поклон, передал переводчику карабин и уже собрался уходить, но вдруг неожиданно заговорила Толькина жена. Она жестом остановила гостей.

— Я хотела вас попросить, — неуверенно обратилась она к гостю. — Может, вы прочитаете, что там написано, в тетради. Если это можно. — По тому, как женщина улыбалась, нетрудно было догадаться, что она очень волнуется. — Мне хочется узнать. И рисунки там очень интересные. Я даже в музей с ней хотела сходить в городе. А Толя не дал.

— И нечего таскать чужу вешш, — буркнул Толька.

— Да не рычи ты! Ну, почитайте, — обратилась она снова к гостю. — Пожалуйста. Куда вам спешить. Там же немного. А я вам чаю погрею.

— Да сядь ты, — взъелся Толька. — Суетишься, как квочка на гнезде. — Он тоже не находил себе места. — Может, у них всё по минутам расписано.

Переглянувшись с переводчиком, гость что-то негромко сказал. Парень кивнул и вышел.

Гость открыл тетрадь. На первом листе было изображено море. Рисунок был выполнен карандашом. Многие его части были стёрты временем, но смысл рисунка был понятен и прост. Не касаясь пожелтевшей поверхности, гость провёл пальцами по изображению, словно вчитывался в таинственные иероглифы, занимавшие половину рисунка. Вглядываясь в изображение, он шептал про себя на своём непонятном языке, словно разговаривал с тем, кто когда-то создал этот рисунок. С минуту он молчал, раздумывая о своём. Молчал и Толька, недоумевая, почему японец отправил переводчика.

Утамаро покачивал головой, словно извинялся, и что-то проговаривал про себя, непонятное.

В сером небе чайки чёрные кружат.

Там, за кормой, в светлой дымке, моя Родина тает.

Я мужчина и воин, но слёз своих не стыжусь.

Слова прозвучали так неожиданно, словно заговорил не человек, а камень. Толька с изумлением посмотрел на гостя и увидел впервые на его лице слёзы. Японец оторвал взгляд от тетради и сделал большой и глубокий вздох, словно задыхался.

— Должен изывиниться перед вами, — заговорил он медленно, стараясь правильно проговаривать каждое слово, — я знаю русский язык. От отца. Этому меня научил он. Даже зарабатываю на этом, немного.

От услышанного Толька растерялся, не зная, как вести себя в этой ситуации. Жена Тольки, добрая и красивая женщина, не в силах сдержать восторга и удивления, улыбалась.

— Как же вы всё это время молчали? Мой Козырев, он же по-человечески говорить не умеет. Он или орёт, или ругается, как сапожник. Мне за его ругань перед всей деревней стыдно.

— Да помолчи ты, — пробухтел Толька. — Раскудахталась. Сами разберёмся.

— Кажется, мы понимали друг друга. Ведь в тайге говорить необязательно. Я много узнал о вас и без того, — всё так же старательно и не спеша проговорил гость. — И всё-таки прошу на меня не сердиться.

Наступила неловкая пауза. Толька по-прежнему молчал и что-то размышлял своей седой головой. Потом он тяжело вздохнул и поднялся из-за стола.

— Я не могу понять, — голос его был тяжёлым и грубым, — какого... Зачем вы попёрлись в эти дебри. Набивать себе мозоли. А мне-то каково было. Хотя что со мной станется. От меня не убудет. Комара кормить, мозоли бить. Зачем? Столько времени потратить. Ведь можно было спросить. Здесь к любому подойди, по-людски, как говорится, спроси, и никто не отвернётся. Это в районе про нас басни сочиняют. А мы что, не люди? Не хуже других будем. Ну, малость погрубее. Дак это от жизни. Я, конечно, наговорил много лишнего. Такой уж уродился. Горбатого, как говорится, могила исправит. За это извиняюсь. Но тебя… За каким лешим потянуло в тайгу? Ладно мне, лесному человеку, бродить. Вот этого я понять своей башкой никак не могу.

Толька достал сигарету и закурил. От первой затяжки его, как всегда, пробило жутким кашлем. Он выругался и, затушив сигарету, сунул её в спичечный коробок.

— Это тетрадь моего отца, — негромко произнёс японец, показывая Тольке пожелтевшие страницы, испещрённые рисунками. — До войны мой отец был художником. Он вырезал маленькие фигурки из кости. А ещё он рисовал для детских книжек. Эти рисунки сделаны его рукой.

Он открыл одну из страниц. Рисунок был необычным. Огромное дерево с причудливыми ветвями стояло на морском берегу, о который разбивались волны. Ветки росли в разные стороны, заполняя собой весь лист и давая приют разным фантастическим существам. Не спеша он стал читать:

У лукоморья дуб зелёный,

Золотая цепь на дубе том.

И днём и ночью кот учёный,

Всё ходит по цепи кругом.

Там, на неведомых дорожках,

Следы невиданных зверей.

— Там не так, — неожиданно перебил его Толька. — Пропустил. Пойдёт направо — песнь заводит. Налево — сказки говорит.

— Да, да. Конечно, — извинился гость.

— Я... Я так и знал, что в этих ироглифах. Дети-то до дыр истрепали эту тетрадь в детстве. Вы уж извините. Как цела осталась.

Японец улыбнулся.

— Мой отец мечтал сделать книжку сказок Пушкина для детей. Он очень любил их. Ради этого он выучил ваш язык. Ещё до войны. А потом эта война. Ему нельзя было избежать её, сами понимаете. Потом, когда он вернулся, он говорил, что богаче языка нет. Многие так не думают. Его никто не понимал. В Японии почти не читают Пушкина. Очень жаль.

— Он сделал это?

— Нет. Не успел. Это пришлось сделать мне. Я хотел пройти его дорогой. Он много рассказывал мне о вас. Мне не очень просто говорить о том, как он оказался в ваших местах. Во время войны вся Манчжурия была оккупирована японской армией. Вы знаете это. Моего отца использовали как знающего ваш язык. У него здесь было какое-то задание, но про это он не любил рассказывать. Я всё хотел увидеть собственными глазами.

Ненадолго гость замолчал. От услышанного у Тольки подступил к горлу ком. Он стоял и молча слушал гостя.

… — Поэтому я здесь. Я должен был. Теперь я знаю о нём много больше. Когда он вернулся из плена, его мало кто понимал. Его словно не замечали. Он говорил, но его не слушали. Потом он долго болел. Ведь пленных не жаловали нигде. Со мной он часто разговаривал на русском языке, даже песни пел. Он очень хотел, чтобы я научился говорить по-русски. Читал мне стихи. Когда я был маленький, мне было очень трудно его понимать. Я даже плакал иногда от обиды. Много его товарищей умерло в плену в ваших лагерях. Очень много. Но он не держал обиды. Он рассказывал мне об этих годах и хотел ехать на время в Россию. Много рассказывал. Ему ведь повезло. Он смог вернуться домой. Через десять лет разлуки.

Был вечер. На стене тикали старые часы. За окном по-прежнему светило солнце. Свет его был красноватым. В тёмную комнату сквозь вышитые узором занавески попадали его отблески, выхватывая из сумрака углы старой, добротной мебели. Толька стоял у окна и курил в открытую форточку. Он о чём-то думал. Провожать гостей он не пошёл. Когда звук машин стих, он вышел во двор. Жена всё ещё стояла посреди улицы и махала зарёванным платком удалявшимся машинам. У Тольки и самого стоял ком в горле. Затоптав на крыльце окурок, он прошёл к калитке.

В лицо светило огромное красное солнце. Вечером оно почему-то всегда становилось большим и действительно красным. Толька всегда удивлялся этому, но голову по этому поводу не ломал. Какая ему была разница почему. Лишь бы грело. Смотреть, однако, на солнце было легко и приятно. Оно уже почти касалось земли, расплываясь малиновым маревом по горизонту. На мгновение Анатолий замер, словно увидел это в первый раз. Потом он глубоко вздохнул и присел на скамейку, опустив на колени свои тяжёлые ладони. Это было самое любимое его время. Вечер, самое время для раздумий. Про выпивку он не думал, хотя в другое время не отказался бы. Глядя на красный диск, он вспомнил про флаг, его подарок. Там тоже в самом центре было изображено солнце. И цвет был точь-в-точь. Тольку поразило такое сходство. Для всех оно светило одинаково и всем оно было родное.

Он поискал глазами жену и позвал:

— Надежда! Не стой на дороге, как… — Он запнулся и замолчал, поймав себя на мысли, что готов был сказать что-то грубое. — Посиди вот рядом, погляди, как оно уплывает. Когда ещё такое увидишь.

От автора.

Я люблю свою землю и тот город, в котором прошли моё детство и юность. Там я получил своё главное в жизни образование и стал учителем. Есть в этом городе и свое особое для меня место — памятник Александру Сергеевичу Пушкину, который я невольно должен был видеть, входя и выходя из института. Я знаю его всю свою жизнь и, казалось, должен привыкнуть к задумчивой, одинокой фигуре поэта. Но в какой-то момент он показался мне странным. Чувство появилось вдруг, само собой. И чем больше потом я всматривался в знакомые черты, тем больше проникался любопытством к этому странному, на мой взгляд, явлению нашего города. Делая из разных ракурсов наброски фигуры, пытаясь понять логику и стиль автора, я не видел в памятнике той монументальности, что присуща классической русской скульптуре, словно он был сделан рукою дилетанта. Несмотря на эти догадки, для меня было очевидно, что памятник был сделан с большой любовью и откровением. Но с какой стати в стороне от культурной жизни той России, где-то на краю земли — вдруг Пушкин. И, как оказалось, никто не знал его автора. Вопросы на эту тему мало кого волновали, преподаватели растерянно пожимали плечами, а однокурсники крутили пальцем у виска.

Так моё любопытство не находило решения, а история всё больше обрастала всякого рода небылицами. Из рассказов специалистов-историков я рисовал в своём воображении разрушенный войной город, очереди за хлебом и даже пленных японцев. Они то, собственно, и достраивали после войны наш институт, и как выяснялось, в завалах брошенного имущества неизвестно каким образом раскопали трёхметровый монумент, а потом поставили на самое видное место.

И всё это забылось бы за давностью лет, вытесненное более актуальными проблемами скоротечных дней и событий, если бы не странный случай.

Цвёл жасмин, земля отдыхала от дневного зноя, из распахнутых окон общежитий доносились весёлые голоса и музыка. В тени деревьев впервые целовались влюблённые, бренчала гитара, а по асфальту, в темноте аллей, цокали каблучки одинокой красотки, спешащей на свидание.

Сладкие и неповторимые мгновения юности.

Опьянённые летом и красным вином и мы сидели тесной компанией на любимой скамейке и рассуждали о вечном. О Модильяни и Цветаевой. О чёрном квадрате и всём бездарном, что стоит на пути у гениев. Ставили кресты на устаревших догмах и воспевали всё новое и смелое. Молодость… Как она порой категорична. Летели «камни» в адрес всего ненастоящего и помпезного, досталось и Пушкину, что стоял у главного входа.

Тут-то и появилась та загадочная личность неопределённого возраста и места жительства, в помятом пиджаке и шляпе, что с удовольствием утолила жажду из нашей бутылки.

Возникнув неожиданно из тёмных закоулков институтского двора, где ютился древний каменный барак с одной уборной на всех его жителей, она-то и поведала ту самую, свою правду, проливающую свет на мою историю.

Было это после войны, когда строился второй корпус педагогического института. Тогда по улицам города колоннами и под конвоем водили пленных японских солдат. В своё время это явление породило множество самых нелепых и «страшных» историй, особенно среди детей.

Сейчас никому и в голову не придёт, что послевоенный Хабаровск во многом обязан своим внешним обликом именно этим невольным людям.

Однажды к начальству строительства обратился один такой пленный офицер. Предложение его, наверное, не могло не удивить. Знакомый с русской литературой, он предлагал украсить фасад главного корпуса, построенного ещё до начала войны, памятником, и лучше всего, по его мнению, для этого подходил образ Пушкина. Этот военнопленный сам разработал картон и макет для будущего монумента. Всё это он должен был проделать в немыслимо трудных условиях, в которых тогда находились пленные. Знакомый с технологией изготовления скульптуры, он сам активно принимал участие в работе. Поразительно и то, что заниматься этим он мог только в тёмное время суток, поскольку днём был занят на стройке, хотя этому вполне могли быть и другие объяснения. Но труднее всего поверить в то обстоятельство, при котором занесённый волей судьбы военный человек, по сути, враг, не только смог проявить свои физические и духовные качества на благо другого народа, но и продемонстрировать глубокие знания и любовь к русской культуре.

Тогда, в поисках правды и справедливости, я рассказывал эту историю всем подряд, но вместо понимания, в лучшем случае, встречал лишь равнодушие.

А ведь и правда! До чего странно устроен русский человек, со своей вселенской доверчивостью и щедростью, приобщаться к чужой культуре и не ценить своей. Не зная своей подлинной истории, он готов то последнее, что у него есть, — память о прошлом — раздать по крохам другим, а потом вновь приобретать, но уже втридорога.

Так и я, взволнованный услышанным, не способный на критический анализ, поверивший какому-то бродяге с полуслова, готов был отдать имя и славу нашего искусства неизвестному военнопленному, кого, возможно, и в природе-то не было.

Удивительная история эта заставила по-новому увидеть прошлое. Узнать его не глазами кинематографа, а через документы и архивы, которые так не любят открывать для общего доступа.

В то время на Дальнем Востоке было огромное количество японских военнопленных. Очень много их умерло от голода и холода в сырых землянках и нетопленых бараках. Своих-то не щадили, а что говорить о врагах, пусть даже и бывших.

Как известно, хоронили пленных солдат отдельно, и нет на дальневосточной земле города, где не было бы заброшенного японского кладбища. Кому было тогда переживать за бывших врагов? Время было жестоким и никого не щадило. Впрочем оно и по сей день демонстрирует равнодушие и чёрствость народа, как будто не стало добрых людей на Руси. Но это уже другая тема.

Согласно опубликованным документам, известно, что шестьдесят тысяч военнопленных трудились на стройках края. Каждый десятый японский солдат остался в русской земле, и сколько безымянных могил она скрывает от наших глаз? Возможно, мы никогда не узнаем всей правды о тех событиях, а жизнь принуждает нас думать о будущем. Пусть каждый верит согласно своей совести и пристрастиям. Видит бог, я далёк от заискивания перед нашими восточными соседями, и всё же… Эта история не умирает в моей душе и памяти.